Дымников беседовал с незнакомым адъютанту армейским штабс-капитаном, таким же молодым, как сам Лео. За другими столиками расположились ещё несколько офицеров. Поручик любезно пригласил Малевского-Малевича, познакомил с приятелем. Тот оказался из армейского Ольгинского полка, стоявшего неподалёку: Игорь Павлович Меженин. Говорили они, как ни странно, не о женщинах, не о плохом начальстве, не о революции, а о литературе. Толстой, Достоевский, Блок... Меженин утверждал, что Лев Толстой перешёл от великой литературы к сомнительной философии, а Достоевский на всю жизнь был напуган расстрелом, каторгой и поэтому, боясь, что снова посадят, боролся против либералов, придумал святого мужика — носителя христианской идеи. Блок, разумеется, — сегодня лучший поэт.

   — Хорошие стихи, но слишком дамские, — сказал Дымников.

   — А бимбер сегодня как? — спросил адъютант.

   — Обычный свекольничек. Большая рюмка — полтинник.

   — За чайничек брали полтинник, а рюмка в два раза меньше, — удивился адъютант.

   — Так теперь по случаю революции отменили царский запрет и не прячут в чайниках.

   — Вот вам, Лео, повод ещё раз Марысю подозвать, — сказал Меженин.

   — Новая?

   — Да, — подтвердил Дымников с печальным вздохом.

Он сделал знак, и из-за занавески вышла светлолицая, голубоглазая, с лицом царевны девушка: белый фартучек в цветочках казался царским одеянием, а белоснежная наколочка на пышных рыжевато-каштановых волосах — короной. Девушка наклонилась к офицерам, обдав ароматом чистого женского тела, слегка сдобренного духами.

   — Марыся, мы с тобой поговорим сегодня? — спросил Дымников с непривычной для него жалобной ноткой в голосе.

   — Зовите меня Машей, пан офицер. Я совсем русская.

   — Маша, я подожду тебя.

   — Не знаю, пан офицер. Вечер — много робиць надо, — сказала она, а сама не отрывала от поручика взгляда. Глаза — зеленоватые, кошачьи.

От неё исходил не только аромат, но и особенный бело-розовый свет.

   — Я вас понимаю, Лео, — сказал адъютант, когда Марыся направилась к буфету, виляя крепкими бёдрами, обтянутыми тёмной юбкой.

   — Просто заболел, — признался Леонтий. — Я вообще болею, если долго нет женщины, а когда эта появилась, ни на какую другую смотреть не могу, а она ломается, цену набивает.

   — Откуда она?

   — Из Варшавы. Говорит, немцев боится, а русских любит.

Марыся принесла самогон в рюмках, солёные огурцы, колбасу и попросила у офицеров «запалки» — спички. Зажигала керосиновые люстры, встав невысокую табуретку, вытягиваясь, высоко открывая нежно-выпуклые мягкие ножки в белых чулочках и секретные кружева, колышущиеся под юбкой.

   — М-да, — вздохнул адъютант.

— Кто не спал с полячкой, тот не знает, что такое любовь,— сказал Меженин.

А ты, Игорь, спал? — спросил Дымников.

   — Я недавно, в отпуске, женился на очень хорошей девушке.

   — Конечно, на тургеневской? — съязвил поручик.

   — Я, Лео, не буду отрекаться — она тургеневская. Сестра милосердия в Лефортовском госпитале и учится на врача. Мечтает стать хирургом. Хочет служить народу.

   — И, конечно, за революцию?

   — Естественно.

При Меженине не следовало говорить о произошедшем на Комитете. Сидеть до конца, пока Лео дождётся свою пассию, не хотелось, и адъютант предложил прогуляться. Весенняя прохладная тишина, почти полная луна, которая подсвечивала побелённые стены, поблескивала на железных крышах, девичий смех, раздававшийся невдалеке, встретили офицеров за дверями корчмы. Меженин сразу откланялся, Дымников заявил, что будет ждать здесь.

   — Боитесь, убежит?

— Ещё один прицелился. Вчера я ему объяснил свои права, но он, кажется, плохо понял. Вот и он, лёгок на помине.

К корчме шёл прапорщик-преображенец.

   — Это же брат Александра Павловича.

   — Ну да. Липовый прапорщик. Алексеев его произвёл. А ей лестно — брат командира полка.

Прапорщик подошёл к офицерам и остановился в некоторой растерянности. Поздоровались.

   — Сергей Павлович, я договорился с известной вам девушкой о том, чтобы провести с ней вечер. Я её жду, и ваше появление меня удивляет.

   — Господа, я же могу зайти просто выпить.

   — Сегодня вам придётся выпить в другом месте, — сказал Дымников, — иначе между нами могут сильно испортиться отношения.

   — Господин поручик, неужели из-за...

   — Ни слова, — прервал его Леонтий, — или я вас тоже оскорблю.

   — Странный вы человек.

   — Господа, — вмешался адъютант, — прошу не затевать ненужную ссору. У нас есть более серьёзные проблемы. На вашем месте, Сергей Павлович, я бы уступил поручику. Он, действительно, договорился с девушкой, и вряд ли ваше знакомство с ней обрадует Александра Павловича.

   — Да я ведь так, — примирительно сказал Сергей. — Мне ничего здесь и не надо. И жена вскоре приедет.

   — Вот и прекрасно, — сказал Дымников. — Останемся друзьями.

Прапорщик направился искать другое место, где можно выпить.

   — А вы страстный мужчина, — сказал адъютант, — неужели были готовы до поединка?

   — Я — русский офицер.

   — Вы хорошо пьёте, — сказал адъютант, — умело.

   — Из многих зол я выбрал самое сладкое.

   — И с вами сейчас можно говорить серьёзно.

Рассказ о случившемся на Комитете нисколько не взволновал Дымникова.

   — Что я могу сделать? — ответил он вопросом. — Таких солдат, как Заботин, пачками присылают из Питера. Куда хороших солдат-преображенцев подевали, господин капитан? Где они? В могилах?

   — В больное место бьёте, поручик. Другой раз ночами не сплю — вспоминаю прошлогодний кошмар. 15 июля здесь, неподалёку, на Стоходе, начальник лейб-гвардии мерзавец Безобразов соизволил праздновать день ангела — день святого Владимира, и в честь этого великого события погнал полки на окопы, на проволоку, на пулемёты почти без артподготовки. Кавалерию — в конном строю... За своим именинным столом не шампанским увивался, а гвардейской кровью. А вы знаете, Леонтий Андреевич, за какие заслуги этот негодяй, это ничтожество, был назначен командовать гвардией? Хорошо рассказывал нашему бездарному императору похабные анекдоты.

   — Александр Павлович, конечно, бесстрашно шёл на пулемёты впереди полка и не сомневался в правильности приказа Безобразова?

   — Полковник — храбрый командир. На фронте такие незаменимы. А что он думал о приказе, я не знаю, но нам, офицерам, обсуждать приказы запрещает.

Малевский-Малевич — человек, близкий Кутепову, и, разумеется, ему не надо говорить, что полковник вообще мало думает, а предпочитает стрелять. Лучше помалкивать и слушать других.

   — Поговорите с солдатами, — продолжал капитан о своём, — с Заботиным этим. Объясните им, что скоро предстоит отправляться на позиции, а летом, наверное, — в наступление. Скажите, что в бою лучше командира, чем Александр Павлович у них никогда не будет.

   — Поговорю. Только, знаете, с ними другие много говорят. Из Питера приезжают агитировать. Я одного давно приметил. Есть такой Клинцов из Волынского полка. Был здесь, собирал наших солдат. Как его отпускают, не знаю. Может быть, он дезертировал? Он агитировал здесь. Возможно, и на полковника он натравил.

Заскрипела дверь корчмы, и в тускло-жёлтом проёме появилась женская фигурка.

   — Она! — вскинулся Дымников.

Марыся вышла из тени и, поблескивая лунными искорками в глазах, лёгкими шажками почти подбежала к офицерам.

   — Поздно гуляете, Панове, — сказала она, с улыбкой поглядывая то на одного, то на другого. — Поздно гуляете.

   — Тебя жду, Машенька-Марысенька, — сказал Дымников.

   — Меня чекаете? Какой добрый пан поручик.

Адъютант ещё не исчез в ночи, а Леонтий уже обнимал Марысю, тянулся к её лицу, целовал в шею, утопая в душном аромате волос, шептал на ушко:

   — Не могу без тебя, Марысенька. Идём ко мне. Угощу настоящим шоколадом из Петрограда.

   — Зачем к тебе, пан? — спрашивала Марыся, слегка сопротивляясь объятиям поручика. — Своя квартирка есть. Шоколада не маю, а вино есть з Варшавы.