Торгиль неохотно убрала ножи обратно в ножны. Затем снова взяла Джека за руку, и они побрели дальше. Местность постепенно повышалась, и наконец дети вышли к громадному холму.

— Глянь-ка! — воскликнула Торгиль.

Над холмом высился гигантский ясень — тот самый ясень, древо Иггдрасиль; он возносился все выше, выше и выше, так что просто не верилось, что глаза смертных способны прозревать такие дали.

Во все стороны от дерева раскинулись ветви — ветви, бурлящие жизнью. Все птицы небесные гнездились в этих ветвях, равно как и все на свете насекомые. Одни точили кору, уничтожая ее. Другие обгрызали листья. Везде и повсюду живые существа питались деревом, но и обретали в нем приют для своих детенышей. Джек различал в кроне оленей с оленятами, волков с волчатами и даже мужчин и женщин с детьми — ибо ветви Иггдрасиля проникали и в Срединный мир.

Корни же расползлись по обе стороны холма: одни уходили в Мир огня, другие — в ледяные чертоги Хель. Гигантский змей, свернувшись кольцами в необозримой глубине, погрузил свои страшные клыки в кровеносные жилы дерева. Но на верхушке ясеня угнездился гигантский орел: он взмахивал крылами и возвращал в листву дыхание жизни.

Вниз и вверх по кряжистому стволу, насмешливо попискивая, носилась встрепанная белка.

— Рататоск, — шепнула Торгиль. — Эта белка разносит сплетни по всем девяти мирам.

На самой вершине ясеня сияла золотая ограда, подпираемая огромными серебряными столбами, — едва ли не выше луны, и при этом видимая столь отчетливо, что и не захочешь, а попытаешься дотянуться. Внутри ограды расстилалось великолепное зеленое поле, в центре его виднелась рощица. На поле красовалось немало роскошных дворцов и башен; в самом роскошном чертоге врата были такие широкие, что сквозь них прошла бы одновременно тысяча человек.

— Это — Асгард, обитель богов; а это — врата Вальхаллы, — задохнулась Торгиль. — Если вдруг увидишь Олафа — скажи мне. Ох, как же мне туда хочется — прямо сейчас!

— Прямо сейчас — нельзя, — шепнул Джек, крепко держа девочку за руку. Торгиль вся дрожала, точно раненая птица. — Это только кажется, что до врат рукой подать, а на самом деле карабкайся хоть сто лет — все равно не долезешь, даже и не приблизишься. Я знаю, что это за дерево. Это жизненная сила как она есть. Его грызут, и подтачивают, и рубят топорами, но дерево не умрет вовеки, потому что оно — сама земля.

— Не умрет вовеки? А как же Рагнарек?! — вскричала Торгиль.

— Норны пытаются заставить вас поверить в Рагнарек, в будущее, где есть только война и всеобщая гибель. Но их видение — лишь один-единственный лист на дереве. Потому что есть еще Острова блаженных, куда уходят великие короли и герои.

— Куда ушла Медб, — тихонько отозвалась Торгиль.

— Да, а еще есть Вышнее Небо — для христиан вроде меня, и множество иных мест, о которых мне ничего не ведомо. Иггдрасиль вмещает их все.

С дерева струился непрекращающийся дождь — точно ливень серебряных стрел, — но до земли капли не долетали. Пчелы — да, вот наконец и пчелы! — собирали медвяную росу еще в воздухе. Гигантские медовые соты свисали с ветвей точно чудесные плоды. Зимы здесь не бывало, так что в ульях пчелы не нуждались. Они тысячами парили в воздухе, вверх-вниз, и в гудении их звучала незамутненная радость.

У подножия дерева, в том самом месте, где Иггдрасиль соприкасался с долиной, виднелся колодец. Небольшой такой, неприметный колодец на вершине холма, и тут же — ведро на веревке; рядом с родительским домом был в точности такой же.

— А выглядит заурядно, — заметил Джек.

— «Прежде чем в дом войдешь, все входы ты осмотри, ты огляди, — ибо как знать, в этом жилище недругов нет ли?» — процитировала Торгиль любимое скандинавское присловье. — И еще: «Муж не должен хотя бы на миг отходить от оружья».[5] Хочешь один из моих ножей?

— Это духовное искание, — не без раздражения возразил Джек. — Ну почему ты всегда предполагаешь, что рядом поджидает враг?

— Потому что враг всегда поджидает рядом, — просто ответила воительница. — Как бы то ни было, ты должен пожертвовать что-нибудь жизненно важное, прежде чем сможешь отпить хоть глоток.

— Прям и не знаю… как-то тут слишком мирно. Может, только всего и нужно-то, что подняться на вершину?

— Без страданий ничего не обретешь, — возразила Торгиль.

— Это у вас, у скандинавов, любимый фокус такой: всеми правдами и неправдами умудриться пострадать в любой самой безобидной ситуации.

— Да, конечно, рабы всегда уклоняются от героических деяний, — фыркнула Торгиль.

— А для вас героизм — всего лишь шанс получить хорошую взбучку, — злобно парировал Джек.

Они вновь стояли нос к носу; у мальчика руки чесались отвесить воительнице знатную плюху. Он видел: Торгиль тоже ужас как хочется подраться. Пчелы загудели громче, едва ли не оглушая детей; одна врезалась Джеку прямо в лоб. Джек отпрянул назад. Повсюду вокруг них яростным шквалом клубился черный пчелиный рой. Глаза Торгиль расширились, в них читалась тревога.

— А ну-ка сядь, — приказал Джек. Девочка повиновалась. — Дыши глубже. И думай о чем-нибудь мирном.

— Я ничего мирного не знаю, — сказала Торгиль.

— Ну, тогда вспомни, как ты играла в «Увернись от копья» с увальнями. Короче, представь себе что-нибудь приятное.

Воительница закрыла глаза и, судя по улыбке на ее лице, и впрямь припомнила что-то отрадное. Сам Джек принялся вспоминать о том, как сиживал под рябиной вместе с Бардом — ох, как же давно это было! Пчелы убрались прочь, в крону Иггдрасиля, вновь вернувшись к своему извечному занятию — сбору медвяной росы.

— Почему они на нас напали? — спросила Торгиль, открывая глаза.

— Они на нас пока что не напали. Пчелы очень чувствительны к чужому гневу или страху, — объяснил Джек. — Вот мама, например, никогда не собирала мед, будучи в расстроенных чувствах. Мы чуть не подрались, — а здесь это, видимо, не дозволено…

Торгиль собралась было съязвить что-нибудь в ответ, но глянула вверх, на пчел, и прикусила язык.

«Да мне же только и надо, что подняться на этот вот холмик, — твердил про себя Джек. Внезапно ему отчего-то ужасно расхотелось трогаться с места. — Это же совсем просто. Дома я черпал воду из колодца сотни и сотни раз».

— Может, помочь? — саркастически осведомилась Торгиль.

— Я просто задумался.

Джек встал и усилием воли заставил себя сделать первый шаг. Склон был куда круче, нежели казалось со стороны. На середине подъема мальчику пришлось остановиться и перевести дух. Но он неуклонно карабкался все выше и выше, понемногу подбираясь к могучему дереву и безобидному на вид колодцу. Он слышал, как белка Рататоск осыпает его сверху злоехидными насмешками. Он слышал, как мириады жуков и червяков грызут кору. Но вот наконец и колодец.

«А что, если я загляну через край, — а там на дне лежит глаз Одина? — подумал Джек. — А что, если он на меня ка-ак посмотрит?!»

Руки его тряслись, но мальчик заставил себя взяться за ведро. Однако едва он коснулся деревянной бадейки, словно гигантская рука протянулась к нему и смахнула, точно докучную мошку. Джек кубарем покатился вниз по холму, все быстрее и быстрее, пока не ударился головой о камень — и не остановился.

— Я же говорила, нужно пожертвовать что-нибудь жизненно важное, — упрекнула его Торгиль.

— Перестань злорадствовать и помоги лучше! — воскликнул Джек.

Он рассадил себе голову: на траву капнула кровь. Торгиль прижала руку к ране, останавливая кровотечение. А затем оторвала лоскут от своей новой туники и перевязала пострадавшего.

— Да уж, надо отдать тебе должное, с ранами управляться ты умеешь, — неохотно признался Джек.

— Сто раз это проделывала. Ну так что ты принесешь в жертву?

— Да у меня ж ничего и нет, — растерянно отозвался Джек.

— Еще как есть! Ты можешь отрезать себе ухо — я тебе помогу, конечно, — либо раздробить пальцы на правой руке так, что больше никогда не сможешь играть на арфе. Для скальда это самое оно.