Запах… знакомый, яркий с цветочными нотками усиливается, вплетается в тонкую сеточку сосудов, разносясь по крови, стремительно подхлестывая панику.

Мне трудно дышать и двигаться, словно я снова заперт в этой "консервной банке" в ожидании помощи…но лучше уж смерть встретить раньше, чем спасателей. Хотя кто-то высший решает оставить меня в живых, как насмешкой судьбы играя теперь на моем комплексе вины.

Грудь сдавлена и на ней ощутимой тяжестью что-то лежит, воруя возможность сделать спасительные вдохи. Ноги же, будто в капкане, им тоже что-то мешает, но я не понимаю, что именно.

— Максюш, — голос тянется, как нить путеводная, зазывая выбраться наконец-то из душных оков ночного страха. — Просыпайся, пожалуйста.

Мягкие поцелуи, почти невесомые, но возвращающие меня к жизни, отвоевав своей нежностью.

Я открываю глаза, но пока ещё вижу всё слишком мутно, расплывчато, но и сквозь пелену замечаю заплаканное лицо Маргариты. И единственное желание, чтобы она меня не видела таким, разрывает душу. Таким никчёмный и жалким я вправе быть в одиночестве, и уж тем более не перед той, что с некоторых пор владеет моими мыслями.

— Слезь, мне больно, — пытаюсь отстраниться, но сил хватает только высвободить руку. Болевая память снова играет со мной, выкручивает мышцу, а по кости проходится дикой ломотой, которую в подтверждении дополняет хрустом, изломом ключицы — звуком несуществующим на самом деле, а просто живущим в моей больной голове.

При ней я не имею права быть слабым, но её чёртовы глаза, смотрящие с заботливой нежностью, бесят, кроют не по-детски. Но заставить Марго больше не смотреть так на меня, я не могу. Зелёные омуты, единственные ниточки к моей гниющей личности, запертой под кожей, некогда зафиксированной винтами и пластиной к раздробленной кости. Переломанной, с множеством осколков: острых, нагло терзающих всё моё нутро.

Закрываюсь от неё, внутренне сжимаясь и моля, чтобы Марго отстала, забыла произошедшее, и ни дай бог не стала ковырять старую рану. И если физически я способен перетерпеть, то душевных копаний мне не вытерпеть, слишком уж ослаблен и истощен на эмоциональном уровне.

— Что это было? — шепчет маленькая заноза, докапываясь до истины от которой воротит и которую не так просто и, раскрыть.

На самом деле гнусно, я не способен сказать правду, а значит снова ложь. Ложь во спасение. Только кого я спасаю? Свой зад? Репутацию? Или эфемерный образ правильного, совестливого человека, воспитанного моралиста? На самом же деле я гнида, трясущаяся за собственную шкуру, тварь с запятнанными в кровь руками. И такой, как Марго не место рядом со мной.

— Просто ночной кошмар, — огрызаюсь, но не в открытую, а пряча лицо вместе с недоговорённостью в дрожащих ладонях.

— Я могу чем-то помочь? У меня есть в рюкзаке обезболивающее, очень хорошее.

Она продолжает что-то болтать, без остановки, я же слушаю её вполуха. Выговаривает слова на протяжном выдохе, то ли боясь забыть суть бесполезного разговора, то ли надеясь завуалировать жалобный ко мне порыв быстрой речью.

Но мне не нужно от неё жалости, ни от кого не нужно, а Маргошино сострадание болезненно давит, ослабляет мою волю и амбиции, раскатывая и превращая в тряпку.

Но Крайнова не сдаётся, не спешит ставить точку. Касается неловко плеча, медленно скользит вверх, а от прикосновений не хочется прятаться. И если кожа не реагирует на касания других рук, которых теперь слишком много в моей жизни, то под пальцами Маргариты всё расцветает сверхчувствительностью. Каждый миллиметр моей плоти странно реагирует, откликается и ждёт большей ласки, но я из последних сил борюсь с наваждением.

— Не надо, — отбрасываю руку, пальцы которой добираются до шрама. Кожа вокруг толстой, сшитой полоски, пульсирует, покалывает в трепетном предвкушении, от которого делается ещё более неуютно. — Не трогай!

Прошу об этом, но внутренне сжимаюсь, как только Маргарита послушно капитулирует. Сам не пойму своих реакций и желаний, хочу чтобы она не боялась моего надуманного уродства с той же бесконечной силой, что и бешусь от заботы, невероятного сострадания, проявленного ко мне.

Сбежать. Всегда можно сбежать: от зарождающихся чувств, что наводят смуту в душе и мыслях; от того, что с пугающей частотой заставляет моё сердце биться — чаще, с перебоями и в дикой динамике. Лишь от себя убежать невозможно, а от Марго можно, и нужно.

— Закажи пиццу и не парься.

Бросаю небрежно, выходя в коридор, даже не оборачиваясь. Я, итак, знаю что Крайнова смотрит на меня во все глаза, нагло прожигает во мне дыру. Укоряет за грубость, не понимает молчаливой отрешенности, а мне плевать. Нет, не на неё. Эта девушка давно негласно возведена в ранг неприкосновенности, которую ни обидеть, ни бросить, ни любить я не могу и не должен.

Если жить по принципу "пофигизма" будет меньше вариантов соблазниться на запретный плод, слишком сладкий… да вот только не про мою честь.

— Чёрт, — вою, в сжатый кулак, лишь бы не привлекать внимания. И пусть дверь закрыта, а Марго при всем своём необузданном желании сострадать, не посмеет вломиться в ванную, но быть услышанным не горю желанием. Обнажать свои слабости чревато полному поражению.

Включаю воду, резким движением брызгаю ледяной водой в лицо. Не помогает. Я как шальной, со стеклянными глазами пялюсь в собственное отражение, ненавидя всё то, что сейчас смотрит на меня в ответ. Ни человек, ни личность, а тень некогда вполне нормального пацана.

Уголок губ нервно дёргается, складываясь в жалкое подобие ухмылки, которая превращает лицо в злобную маску. Противно смотреть, хочется смыть брезгливое выражение. Наклоняюсь, засовывая голову под кран, давая холодному напору воды уничтожить всё раздражение.

Вода охлаждает, заливается за шиворот и в ухо, шумит, успокаивая гомон, перерастающий в головную боль. Мне полегчает, отпустит и я смогу вернуться к Марго, искренне надеясь, что та забудет с чего началось наше утро.

Марго

Хорошая штука аффект, я захлопываю дверь перед самым носом брата, не дождавшись пока он выйдет из собственного ступора и проявит всю бешеную бурю, клокочущую в нём и не ускользнувшую от моего внимания. Эмоциональный напряг в руках, вдруг сжавшихся в кулаки до мерзкого скрипа ручки полиэтиленового пакета, в котором звоном отзываются бутылки. В напряженной челюсти и, той он поигрывает, словно перетирает зубы в труху, скорее всего представляя, как будет вгрызаться в глотку своему лучшему другу.

Я сама того не желая искусственно создала столь нелепую ситуацию, столкнув лбами друзей детства. Лёшка непременно кинется давить меня своим авторитетом, кичась разницей в возрасте, хотя четыре года возрастного перевеса не делает его умнее и благоразумнее.

Теперь я стою, переводя дыхание, уперевшись лбом в холодный металл, но не чувствуя озноба, меня пожирает адский огонь. Лизнувший сначала яростным Лешкиным взглядом, оголенную кожу, бесстыже выставленных на показ ног. А в довершении сочившийся жар даже сквозь дверь, рикошетя от брата, проходится по моей совести. Ничем не запятнанной на самом деле, но вдруг забившейся в угол.

В панике дёргаю за край футболки, одергивая её как можно ниже. Скольжу вспотевшими ладошками по бёдрам, которые наверняка по Лёшкиным предположениям всю ночь прибывали в позе "рогатки".

Нет, мне не найти оправдательных слов для старшего брата и не отыскать более-менее внятных аргументов, чтобы выгородить Макса перед лучшим другом. А всё потому, что я балда, благополучно забыв о глазке, поспешила распахнуть дверь, явив себя во всей красе. А бурная фантазия Лёши, приправленная жизненным опытом обязательно проведёт параллель сексуальной ненасытности Макса с моим внешним видом.

Спровоцированное чувство суетливости подталкивает меня к ванной комнате, в которую я влетаю, наплевав на все рамки приличия. Сейчас совершенно нет времени на предупреждающие стуки, реверансы, или стыдливый румянец от созерцания голого Макса.