— Конечно. Вот только твои "знаю" все заперты в твоей больной голове и ты туда никого не пускаешь, — решительность моей собеседницы сметает с нас обоих последние остатки спокойствия, словно сошедшей с гор лавиной.

— Да потому-что я не хочу чтобы меня лечили, или жалели, или упрекали. Нет у меня примера, как надо правильно жить, — цежу сквозь зубы, из последних сил удерживая себя в рамках цивилизованности. — Мой отец бросил мать ради молодой любовницы, а нас с Алькой перепилил пополам, как фокусник цирковой реквизит. Бабе — дочь, мужику — сына. Но когда я отказался с ним уехать, то был лишён всего. Денег, связей, заводов и пароходов. Он надеялся меня сломать, а в итоге переломал всех. Так что не надо мне вещать, каково это быть без отца.

Прикуриваю и, дым сразу забирается глубоко в лёгкие, обжигая и заставляя голову кружится. Но эта никотиновая пытка не даёт облегчения, она травит, будто бы кусает там где болит сильнее всего. Закусываю фильтр, отчаянно, сильно, до скрипа в зубах, удерживая неконтролируемую исповедь. Открывать настежь свои тайник я не готов, да проблема сейчас в другом.

Марго

Во мне на медленном огне до самой опасной точки кипения доходит коктейль, смешанный из разных ингредиентов. Злость на Лесю, преобладающая по количеству, вытесняет и обиду на Макса за резкость разговора, и собственную беспомощность в данной ситуации.

Я как больная биполярным расстройством, с маниакальным упорством желаю сохранить отношения с Максимом, взять в свое личное пользование и его сердце, и тело, доводящее меня до исступления. Но словив волну отчаянной депрессии по поводу беременности Леси, хочу бежать прочь, без оглядки. Подальше ото всех, но главное от своих чувств, которые вопреки самоотверженности, жаждут сцепить зубы, впиться намертво в то, чем так болит душа — близостью: духовной и физической с тем, кто плотно сидит под кожей. Кого я, сумев, разглядеть и полюбить, так бездарно сейчас теряю, раздавленная полнейшим бессилием перед лицом сложившихся обстоятельств.

При всем желании быть вместе с Макеевым, выпячивающиеся качества моралиста, так и тянуть назад, уступая третьим лицам дорогу к счастью.

— Тогда не поступай, как твой отец, — призывающая фраза срывается с губ так неожиданно, но на удивление принося облегчение, снимая груз с души. Для меня смерти подобно отобрать у еще неродившегося малыша пропуск в счастливое будущее с полноценной семьей. — Не будь им, — отважно смотрю Максу прямо в глаза, хотя чувствую каждой клеточкой тела такой пристальным зрительный контакт не сулит ничего хорошего. В темно-синих, почти почерневших от гнева глазах полыхает огонь обид, сильнее и ярче, чем на кончике сигареты, зажатой посиневшей полоской его губ. — Бросать ребёнка только из-за того, что не любишь его мать — тоже не круто, знаешь ли. Ты же не такой.

Тянусь дрожащими пальцами к скованному рту, перехватываю сигарету, истлевшую почти до фильтра, ощущая и исходящий жар, и несмелую капитуляцию Макса, еще не до конца успокоившегося, но уже сдающего позиции под натиском ласки, возможно последней для нас обоих. Тушу окурок в бокале, жалея сейчас, что человеку нельзя вот так просто тушить эмоции, избавляться от налипшей грязи, встал под душ — смыл проблему, и живи дальше. После моих похотливых мыслей, мне не поможет даже душ Шарко.

— А какой я по твоему? — хрипло шепчет, прислонясь свои лоб к моему, ближе притягивая к себе напряженными ладонями, скользя ими то вверх к моим гордо расправленным плечам, то вниз давя на поясницу, заставляя выгнуться ему навстречу, тесно вжаться в тело. Горячее, обжигающее страстью, которой в нем хватит с головой, чтобы свести меня с ума и сойти самому. Он готов потерять авторитет, отступить от скандала, а я готова принять его любым, но только не причиняя при этом вред другим.

— Ты хороший… благородный, — зажмуриваюсь, представляя как сейчас Макс меня поцелует, а после прошепчет на ушко, что разговор с Лесей лишь приснившийся кошмар. — Макеев, ты джентльмен. Ты не мудак.

— Ты плохо меня знаешь, — поцелуя не следует, но проворные пальцы скомкав футболку, тянут ту выше к налившейся груди, с бесстыдно торчащими сосками сквозь тонкий хлопок. Замирают у края белья, поглаживая почти зажившими костяшками кожу, в ответ на легкомысленное заигрывание, покрывающуюся мелкими мурашками.

— Тогда расскажи, — чаще сглатываю слюну, чтобы оживить пересохшее от возбуждения горло. — Пока я еще здесь.

Не пойму, когда я стала такой? Цинично эгоисткой, перетягивающей одеяло на себя, лишь бы своя пятая точка была в тепле и, плевать, кто и как сейчас мёрзнет.

Щёки горят, мысли путаются, сердцебиение наращивая скорость, толкает по венам кровь, переполненную адреналином. Руки, словно сами по себе тянутся к пряжке ремня, томительно долго гуляют над поясом брюк, играют с выдержкой Макса в опасную игру.

— Маргарита, кажется, я понял, — хмыкает Макс, накрывая своей ладонью мои шаловливые пальчики, пресекая их дальнейшее эротическое путешествие под джинсу. — Ты разводишь меня на прощальный секс. Так?

— Нет, не так, — хрипло произношу, и, грустно улыбнувшись, поджимаю губы, чтобы не разреветься от такого болезненного слова: прощальный, но чертовски уместного в данном контексте.

— Ты же всё давно без меня решила. Верно? — отстранившись, он гневно оскалившись, ждёт ответа. Но не выдерживая затянувшейся паузы, высыпает новую порцию вопросов, захлебываясь негодованием. — А осталась потому-что рвать отношения по телефону для тебя в новинку? Или захотелось посмотреть на мою реакцию?

— Мимо.

— Мимо — это враньё твоей подружки. Я даже не переживаю по этому поводу, было бы это правдой, она притопала бы ко мне. Но нет, Леся пошла хитро выдуманным путем, через тебя. Информация о беременности, вовсе, не для моих ушей, а для твоих, — с возрастающей злостью шипит его голос. — И ты охотно идешь на поводу. Ведешься снова и снова. Ты может и в единорогов веришь?

— Не умничай.

— А то что? Уйдешь от меня? — вполголоса произносит Макс, и растягивает рот в глумливой улыбке. — Ты вроде уже давно на лыжне. Сало одолжить, лыжи смазать для лучшего скольжения?

Мягкие губы, сложившиеся в ровную линию на усталом выдохе, кричат громче любых слов, ему тяжело, возможно даже больно, как и мне сейчас. Но он упорно вытягивает неприятный разговор сарказмом.

Уродливая правда жизни, весь сюр, состоит в том, что я могу быть счастлива, ведь рядом любимый человек, проявляющий столько заботы, что я словно вытянула счастливый билет. Могу, но постоянно мешающие обстоятельства бьют под дых, заставляя задуматься: может это не мое?

— Или передумаешь и еще повоюешь? — с умоляющей ноткой в голосе мурлычет мне на ухо, сильно сжимая мои пальцы, вдруг оказавшиеся в его слегка влажной ладони. — Все будет хорошо. Доверься мне, ладно? — выпрямившись, Максим нехотя отстраняется, шепчет низко и с хрипотцой, с едва заметным движением кадыка. Так интимно, что зарождающийся трепет под ребрами, щекочет и невыносимо отвлекает.

Мы стоим довольно близко друг к другу, но между нами все еще остается промежуток в сантиметров двадцать и меня устраивает сейчас именно такая дистанция. Она дает возможность успокоиться, абстрагироваться и спокойно подумать, не мыслями Макса, которые так ярко транслируются в его помутневшем взгляде, призывающем подчиниться.

— Я согласна вернуться к разговору о доверии после того, как ты разберешься с Лесей. И потом… меня не устраивают твои секреты. Как я могу довериться, думать о серьезном с тобой, если ты…

Становится даже обидно, потому что пока я говорю о чем-то настоящем и важном, Макс банально закрывает мне рот дерзким поцелуем. Покусывает губы, толкается языком, заставляя приоткрыть рот и пустить его глубже, будто наказывая своей грубостью моё безудержное любопытство.

— Малая, боюсь моя правда тебе не понравится, — голос слабый, сиплый, словно чей-то чужой, а не самодовольного Макеева, всегда решительного и вдруг поникшего, раздавленного тягостным признанием.