— Маргош!

— Чего тебе? — бросает, даже не останавливаясь.

Приходится прибавить газу, перескакивая через ступеньки, чтобы перехватить её перед выходом. Чувствуя будоражащий жар её тела под своими пальцами, словно макнув их в расплавленный, податливый воск, сам отчаянно плавлюсь, за малым не начиная стекать к Маргошиным ногам, обутым в бессменные белые кеды.

— Куда ты? — тяжело дышу, запыхавшись от спонтанной погони, не ожидая такого скоростного режима от Крайновой. Она ведь успела одеться, застегнуть сарафан на все пуговицы, обуться и податься в бега.

— Домой, — порывается толкнуть дверь, но я хватаюсь за ручку гораздо раньше, удерживая её. — Да что ж ты прицепился?! — отпихивает мою руку и выскакивает из подъезда.

Пульс, оглушающе стучит в ушах, но не от игры с Маргаритой в догонялки, а от "кошек-мышек". От того, что она притягивает меня, манит как запретная конфетка диабетика, а я с упорством придерживаюсь диеты, перебиваясь другими — как сахарозаменителями. Понимая, что нам совсем не по пути: я при всей своей жизненной благополучности не пара с целомудренным, нежным созданием — таким как Маргоша. И тут ключевая нестыковка связана ни с разницей в наших социальных статусах, а с моей неисправимой испорченностью и талантом губить других.

— Останься.

— Не сейчас, ладно? — бросает небрежно, даже не удостоив меня взглядом.

— Малая, такие дела, так не делаются, — преграждаю ей путь, даже не пытаюсь коснуться её предплечья. И не потому что боюсь спугнуть, а потому что сам не вытерплю прикосновения с бархатистой, нежной кожей. — На такое идут либо по большой любви, либо от чрезмерной дурости.

— Я…, — сорвавшимся голосом, почти на грани плача, шепчет она. Напрягает плечи и шею, опуская подбородок. Наклоняюсь, чтобы увидеть её лицо, и чувство вины неприятным холодком растекается по венам. В глазах Марго стоят слёзы.

— Ну ты же у меня не дурочка и не влюблена, — ловлю указательным пальцем слезинку, скатившуюся из-под совершенно ненакрашенных ресниц. — В меня так уж точно, это совсем не логично, — подавить надломленный смешок не получается.

— Это было жестоко.

— Как и всё в этой жизни. Прости, — нежно стираю с щеки новую влажную дорожку. — Не реви, кому говорю, не реви.

— Это не я. Дождь.

Шепчет мне в губы, согревая их вдруг онемевшую кожу, а после начинает смеяться подставляя лицо крупным каплям дождя, которые слишком быстро делают нас обоих мокрыми.

— Пошли домой, выпьем шампанское, съедим торт.

— В честь чего это?

Смаргивает с ресниц надоедливые капли, а те в свете уличного фонаря блестят, играя бликами на влажном лице.

— В честь того, что пять минут назад твоя девственность стала на год старше. С днем рождения.

Потереться кончиком носа об её нос — это самое невинное и менее для меня безболезненное, что я смог придумать.

Марго

Возле подъезда шумная толкотня в лучших традициях нашей популярной у наряда полиции "хрущевки", вызовы в которую совершаются с завидной частотой. В дежурке никогда не уточняют номер дома, когда слышат знакомое название улицы.

Несмотря на глубокую ночь и прошедший недавно ливень, зрителей во дворе более, чем достаточно, чтобы снимать массовку для какого-нибудь кино в жанре социального реализма. Компания присутствующих без репетиций и генеральных прогонов отыграет любой сюжет: пьяный дебош, разборки местной шпаны, бытовая ссора. По поводу последней, собственно я и примчалась на такси, с титаническим усилием отговорив Макеева от поездки со мной.

В руке подарочная коробка с огромным красным бантом, над которым нервно подрагивают мои пальцы, скованные холодным онемением, и я не могу избавиться от него ни периодической встряской рук, ни сжатием их в кулак. В голове сумбур из противоречивых мыслей и чувств, но спасительных слёз нет, лишь глупая и какая-то совсем уж больная ухмылка подрагивает на губах. Мне безгранично надоел мой жизненный тупик, в который я загнана обстоятельствами, вынужденная проводить беспросветные дни, наблюдая за тем, как мать эпично гробит всё вокруг. И не могу ничего изменить.

Протиснувшись сквозь толпу зевак, выхватываю обеспокоенным взглядом знакомые фигуры: мама — квочкой прыгает вокруг отчима, то и дело заботливо поправляя сползающую ветровку с его поникших плеч. Во главе всего орущего хаоса стоит Александр Рогозин с папкой на перевес, стараясь абстрагироваться от шума и записать в протоколе показания очевидцев, которые удивительным образом единодушны в своих словах: "ничего не слышали, ничего не видели, ночь — мы спали".

Участковый лениво зевая, отрывается от собственной писанины, чтобы деловито указать изгрызенным кончиком ручки на парня. Тот в открытую встречает укоризненный взгляд и бровью не поведя, лишь слегка подув на сбитые костяшки пальцев.

— Что с рукой Павел?

— Да так… тренировался, — равнодушно пожимает плечами Котов. — Грушу бил.

— Ни эту ли? — участковый кивает в сторону моего отчима с разбитым носом, который с бесполезной частотой меняет салфетки, прикладывая их к лицу, надеясь остановить кровотечение. Но всё тщетно, стекая на асфальт, кровь очень быстро превращается в бурую лужицу. Хотя переживать не стоит, этот переживёт кого угодно, в нём водки больше по объёму, чем самой крови. Так что чуть позже у него будет вполне оправдательная причина нового запоя.

— Разве это груша, Сан Саныч. Это говно какое-то.

— Подбирай выражения, — командно просит он парня без явного упрёка, а скорее со скрытым согласием. — И обращайся к сотруднику полиции без панибратства, я тебе не гопота из соседнего подъезда.

— Сорян, Александр Александрович, — прижав широкую ладонь к груди, Пашка словно издеваясь, пригибает голову в почтенном поклоне. — Я вообще-то и подобрал. По привычке вещи своими именами назвал и всё равно плохой, — театрально вскидывает руки. — Можно я пойду? Малые дома одни.

— Нет, Павел. Мы не закончили. Гражданка Крайнова утверждает, что вы вломились в их квартиру и, между вами и хозяином произошло…

— Недопонимание, — дерзко закончив фразу, Котов вскакивает со скамейки так резко, что отчим предусмотрительно отходит в сторону, поближе к блюстителям порядка. — Вы, время на часах видели? А как же закон тишины? У меня есть свидетели, что этот урод его нарушал.

Толпа загудев, наполняет и без того шумный двор, рьяными возгласами заступничества.

— Всё просто, пишите коллективную жалобу, собирайте подписи и мы будем реагировать.

— Ой, Сашка, не трепался бы ты. Реагировать он будет, — запричитав, баба Маша решительно разворачивает контору юриста-любителя. — Вот реагируй, забирай его в отделение. А мальца не трогай, он дело говорит. Шумят Крайновы, спать соседям не дают.

А меня аж передёргивает, никакой он не Крайнов. Мало того, что живёт на нашей жилплощади, так его ещё и ассоциируют с нами.

— Александр Александрович, долго мы будем яйца высиживать? — снова встревает Пашка, прикуривая сигарету. — Мне спать пора.

— Я тебя сейчас ещё и за курение в общественном месте закрою, и в обезьянник сопровожу.

— Вы меня лучше домой сопроводите, достало тут куковать. У меня алиби, у меня Дашка с температурой. Я клятвенно вас уверяю — соседей не бью. Мало ли, что этому с перепоя привиделось, сразу Котовы виноваты.

— У нас нет претензий, Александр, — наконец-то придя в себя и собрав разрозненные мысли в кучу, обращаюсь к участковому, успев перехватить довольную улыбку Пашки. — Дядя Петя часто с расписным лицом от дружков своих приходит, так что пусть не валит с больной головы на здоровую. Прекрати этот цирк, — обращаюсь уже к маме, произнося короткую фразу одними губами, приметив в ответ лёгкий мамин кивок.

Рогозин всё же прячет документы в папку до лучших времен, отмахиваясь от расходящихся по своим домам жильцов, кинув перед уходом нравоучение:

— Пашка, возьмись за ум. С Юркой и то меньше проблем было, а он даже в армии не служил, которая тебя, кстати, тоже ничему не научила.