Тот нашел ответ мгновенно:
— На это надо смотреть диалектически. Сначала оно было хорошо, а теперь плохо!
Он, по-своему, должно-быть, прав, но тем характернее его ответ. «Все течет».
Но, и помимо эволюции во времени, — диалектика применима ко всякому утверждению. Все медали имеют обратные стороны. О каждом процессе можно (и должно) высказать сразу несколько суждений. И раз так, то сколько же их следует высказать о таких предметах, как «большевизм», «советская власть» и т. п!..
Вся жизнь в России теперь насквозь диалектична. Пошатнулись самые критерии, масштабы оценок. Сами они стали относительными. Абсолютное ушло куда-то вглубь. Мы узнали, что сплошь и рядом принимали условности за безусловное и случайности за субстанцию. Мы слишком часто «абсолютизировали относительное», смешивали грани. В периоды долгой устойчивости костенеют способности суждения, детали, мелочи, орнаменты приобретают значение чуть ли не «вечных ценностей». Теперь почва уплыла из-под ног, плывет стремительно, вот как сейчас бегут поля и леса мимо окна вагона… Нет привычных костылей, нет удобного карманного компаса, приходится ориентироваться «по звездам». Комнатным людям с непривычки это трудно. Комнатные люди не отстают от своих маленьких компасиков, игнорируя бушующую «магнитную бурю». И беспомощно блуждают: такие жалкие, жалкие…
Да, медаль о двух сторонах… Взять хоть самый тезис о гераклитовом огне. Но разве нельзя, вместе с тем, сказать о русской жизни, что есть в ней много от болота? В аспекте быта? Да и вообще…
Разные планы, разные плоскости. И нужно все их учитывать, иначе получится однобоко, неверно, неумно… Но… нельзя, ведь, объять необъятное…
…В голову, завершая раздумье, стучится четверостишие Вл. Соловьева из «Песни офитов», -
Да, конечно:
— Сложно, очень сложно!
3-го августа.
Пермь — Свердловск. Красиво. Суровый хвойный пейзаж, особенно строгий на фоне серого облачного дня. Едем быстро, летят мимо домики, станции…
Свердловск (12 ч. дня).
Тот же знакомый прекрасный вокзал, широкая лестница, просторная зала. Помню ее всю облепленную спящими чехами, нашими сибиряками: ехал в Омск из Перми, только что взятой пепеляевской армией… Теперь чисто, чинно.
Над дверью вокзала большой красный плакат, видимо, только что водруженный:
Ein herzliches Gruss dem Deutschen Proletarien vo uralischen Eisenbahnarbeitern[345].
Записал буква в букву. Неграмотно, но зато от чистого сердца.
У плаката зеваки, бесплодно силящиеся его расшифровать. Какой-то осанистый товарищ менторски разъясняет, что «это им насчет Амстердама». Подробностей, к сожалению, не расслышал.
Завтра из Перми приезжает немецкая рабочая делегация, и идет подготовка к встрече. Повсюду ее фетируют, и она очарована радушной страною советов.
И в самом деле — что может быть лучше ее?!
Как бы то ни было, ведется большая игра, и ради ее приза, пожалуй, стоит рискнуть.
…Однако, нужно торопиться записать московские впечатления. Пока еще Россией полны и сердце, и глаза, и голова…
Помню, как по мере приближения Москвы, она преображалась в сознании, в душе. На чужбине, в эмиграции, издалека — она ощущалась огромным символом России, захватывала исторической величественностью, светилась в ореоле горя и славы. О ней мечталось, словно о Риме Третьем, и любовь к ней окутывалась атмосферой своеобразного романтизма. Сказывался «пафос дистанции»…
Но вот она все ближе и ближе. Ее облик начинает уже восприниматься конкретнее, облекается в плоть и кровь. Она постепенно переходит в иной план сознания. Годы разлуки с нею, годы эмиграции представляются уже чем-то случайным, не реальным, эфемерным. Слава Богу, они — в прошлом. Москва близко. Она — перед глазами.
Да, сердце не ошиблось, когда в 20-м году сказало внятно, повелительно:
— Россия, Россия quand-même!.. (несмотря ни на что — фр.).
…Загородные дачи. Дачные поезда. Служилый люд течет на службу… Покупаю вишен на четвертак… Мелькают знакомые платформы… Оживает минувшее… Вот-вот на небесном фоне загорится и золотая шапка Храма Христа.
Уже иначе ощущается Москва. Лицом быта, милого, неизменно ароматного обращается она к душе. Знакомые улицы, церкви, площади, знакомые дома. Куда ни глянь — кусочки дорогих воспоминаний юности, студенческой поры. О, эти кривые переулочки Арбата! Или веселый шум Театральной площади! Или закат у памятника Гоголя, -
И теперь часами, днями, бесцельно слонялся по улицам, вдыхая Москву. Чуть постарела, пожалуй. Чувствуется след героических, страшных лет. Там и здесь осунулись, посерели, полиняли здания. Особенно бедны церкви, как видно, за все это время не знавшие и поверхностного обновления. Нередко на штукатурке рассыпаны грязно-черные пятна, — четкая работа пуль. На фасаде университета вместо старого motto (девиз — фр.) «Свет Христов просвещает всех», читаем новое, ограничительное, ущербное: «Наука — трудящимся». Но и вокруг новой надписи — впадины пулевых попаданий: их не успели стереть.
Есть памятники, поставленные революцией. Но их немного, и они не очень примечательны. В конце Тверского бульвара, у Никитских ворот, вместо большого гагаринского дома, разгромленного октябрьскими снарядами, разбит нарядный садик и стоит памятник Тимирязеву. У Наркоминдела запечатлен Воровский. Вместо Скобелева, насупротив Московского Совета, расположилась знакомая по Западу, благородная, бравая женщина — Свобода.
Шумят улицы, вечно полные оживленной толпой. Интенсивность уличного движения поражает сразу нового человека в Москве. Она, по-моему, превышает дореволюционную. И невольно напрашивается сравнение с 18 годом.
Я уезжал из Москвы в дни жестокого разгара революции, после покушения на Ленина. На улицах витал ужас массовых казней. Террор был возведен в систему. Надвигался голод, в стране царил хаос, среди революционеров — энтузиазм. На город ложились смертные тени. Страшен бывал он особенно по ночам, тоскливым, жутким, пустынным. Но и днем — невесело. Москва замирала, холодела.
От этих дней (и последующих: 19 и 20 годы) теперь остались лишь отдаленные воспоминания. Город выздоровел и радуется своему здоровью. К вечеру Кузнецкий даже наряден. Текучи и пестры щебечущие ленты публики. Бодро выглядывают отлично снаряженные витрины магазинов, в большинстве государственных и кооперативных.
Чисто. На каждому шагу по улицам расставлены урны для окурков, огрызков, спичечных коробок. Воздействуют штрафами, также увещаниями:
Не всякому привычно быть культурным. Самому мне дважды пришлось поплатиться по рублю: по старой памяти, вскакивал на ходу в трамвай. Платил не без своеобразного удовольствия. Кое-когда обходится и без штрафа, судя по окуркам. Особенно подальше от центра. Но, в общем, все-таки, бесспорно: чистота и порядок.
Много пивных, по вечерам отменно шумных. И там, однако, тоже просят честью:
