Что я точно не ожидала слышать настолько часто, так это:

– Вы меня понимаете, док. Вы. Меня. Понимаете.

Меня эти слова каждый раз поражали. Если взглянуть со стороны, я совершенно их не понимаю. У меня нет жизненного опыта, который позволял бы мне понять, каково это – родиться в семье членов банды и попасть в эту банду в семь лет. У меня нет жизненного опыта, который позволял бы мне понять, каково это – когда тебя в срочном порядке увольняют с военной службы, где ты планировал сделать карьеру, потому что после четырех командировок в Ирак ты не справляешься с тревогой. Думаю, на самом деле они имели в виду вот что:

– Вы меня слышите. Мы заодно. Вы стоите рядом со мной перед заросшим садом. Когда я не знаю, за что хвататься, вы помогаете мне найти сорняки. Вы помогаете мне их выдергивать. Мы вместе заботимся о саде и растем.

Я поняла, что мне не обязательно иметь похожий жизненный опыт, чтобы «понимать» этих людей. Совместный опыт – вовсе не то, что обеспечивает эмоциональный приют. А вот умение слышать – да. Значит, любой из нас может научиться слышать других людей. Любой может научиться определять, какие переживания особенно невыносимы. Мы можем научиться их замечать и предлагать немного подержать у себя, как плачущего ребенка, чтобы дать человеку передохнуть.

Когда я писала эту книгу, я получила электронное письмо от одного обеспокоенного исследователя. Он увидел мою цитату в National Geographic и волновался о моей работе. Он писал, что недавние исследования показали, что источником любого травматического симптома служит черепно-мозговая травма (ЧМТ), и что скоро никто не будет слушать мои рассуждения о том, как травма без физиологических обоснований влияет на нашу жизнь. В первой части он ошибся: не все психологические травмы вызваны ЧМТ. Но я беспокоюсь, как бы он не оказался прав во второй части: времени бороться за новое представление о травме и правда не хватает.

В главе 1 мы говорили о важных этапах в истории изучения травмы. И вот начинается новый этап. Он может как помочь осуществить мою мечту, так и стать самым страшным моим кошмаром.

Мой кошмар заключается в следующем: мы и дальше пойдем по пути неверного представления о травме. Мы будем верить любой лжи: что травма – признак слабости, что она слишком распространена, чтобы считаться чем-то серьезным, что триггеры – признак того, что мы запрограммированы на саморазрушение. Мы и дальше будем проводить черту, которая загонит дискуссию о травме в сферу темного и непонятного. Вместо того, чтобы просто скорректировать курс развития, мы снова предадим травму анафеме и продолжим цикл, где травма то хаотически исследуется, то снова отодвигается на задний план. Мы погрузим тех, кто страдает от травмы, обратно во тьму, и заметем все уже изученное под ковер, чтобы в следующий раз, когда мы снова через собственную боль поймем, что травма никуда не делась и нам нужно с ней работать, уже забыть все, чему научились. Мои исследования, преподавательская деятельность, работа с клиентами и эта книга помогают мне бороться с этим кошмаром.

Моя мечта состоит в том, что текущий этап, где о травме накапливается все больше знаний, доступных все большему числу людей, станет прочной основой нового представления о травме и способах ее исцеления. Что мы полностью перестроим рамки самой дискуссии. Что мы обретем верное представление о травме как о невыносимом эмоциональном переживании, которому нужен эмоциональный приют. Что это представление будет широко известно всем от мала до велика. Что мы научимся рассматривать травму через призму множества научных дисциплин, а не только одной. Что мы отделим научное знание от исторических заблуждений. Что здравомыслие победит, и мы осознаем, что реакция на травму – это нейробиологическая адаптация, свидетельство нашей внутренней силы. Что реакция на травму – это способ нашего тела справиться с перегрузкой. Что мы можем управлять этой реакцией и не позволять ей вредить нам, когда не отключается вовремя. Что мы перестанем стыдиться собственных копинг-механизмов, к которым прибегаем в режиме выживания. Что мы ответственно подойдем к роли тех, кто дарит эмоциональный приют любому, кому мы готовы его обеспечить.

Хочу, чтобы вы вынесли из этой книги шесть важных вещей. О пяти из них я уже говорила.

Первое – это знание о том, что, с чем бы вы ни столкнулись, вы не одиноки.

Второе – это понимание того, что реакции на травмирующие переживания автоматические и защитные, и они говорят о нашей внутренней силе, а не о слабости или расстройстве.

Третье – это готовность простить самих себя за все, к чему мы прибегали в моменты подавленности и отчаяния. Мы не сможем исцелиться, пока не избавимся от чувства стыда.

Четвертое – это осознание того, что мы способны перестраивать свой мозг и снова дарить своей нервной системе чувство безопасности и единения, даже если мы всю жизнь не ощущали защищенности и контакта с другими людьми.

Пятое – это лучшее понимание методов исцеления себя и других благодаря тому, что теперь мы знаем, как распознавать невыносимую боль и дарить эмоциональный приют.

Шестое – это маленькие радости.

Думаю, иногда масштаб тех или иных вещей мы воспринимаем неверно. Мы склонны полагать, что большие проблемы требуют больших решений, что великой печали можно противопоставить лишь великое счастье. Это не так.

Радость – это якорь, тяжелый, прочный, надежный. Он опускается на дно океана и не дает волнам отнести нашу лодку далеко, но при этом мы сохраняем некоторую свободу передвижения. С палубы нам видно лишь якорный трос, и он кажется тонким и таким незначительным на фоне бескрайнего моря. Но его масштаб не имеет значения. Чтобы нас удержать, якорю не обязательно быть размером с целое море.

Когда я наконец вернулась к себе в квартиру в Нью-Йорке после смерти отца, то часто ложилась на спину прямо на пол, позволяя волнам горя захлестывать меня. Я был уверена, что захлебнусь в них, что сердце разобьется вдребезги, что мир остановится. В мире не было ничего, кроме этих волн, этого горя, этой боли. Но мало-помалу – как и всегда – мир начинал проникать в это пространство, и вдруг я замечала какую-нибудь крошечную радость. Как свет разливается по полу косыми радугами. Как мягко лежать на пушистом ковре приятного пастельного цвета. Как легкий ветерок колышет занавески на огромных окнах. Какая красивая синяя ваза стоит в комнате. Чей-то смех на улице. Легкий укол голода в животе. Воспоминание о чем-то, от которого я чуть не рассмеялась.

Ничто из этого, конечно, не могло вернуть мне отца или пробудить меня от этого кошмара. Ничто даже не унимало тревогу и не ускоряло работу скорби. Все это не решало моих проблем. Зато эти крошечные вещи служили мне якорем. Они возвращали меня на землю и не давали далеко уплыть. Они напоминали мне о том, что, хоть травма и похожа на океан бескрайней боли, но радости – абсурдной, дерзкой, возмутительной – все равно есть место рядом с ней. Нам нужно лишь открыться ей, впустить ее в свое сердце.

Я мало что рассказала вам о своем отце – лишь о том, как его потеряла. И это правильно, потому что эта книга – о травме, а его внезапная смерть изменила траекторию моей Вселенной. Но главное, что именно он положил начало моей Вселенной.

Первой утратой в моей жизни стала плюшевая крольчиха по имени Банни. Мы с семьей ездили навестить моего старшего брата, который тогда учился в колледже, и остановились в отеле. Я положила Банни под подушку в номере и там ее и забыла. Она была у меня так долго, и я так сильно ее любила, что я, пожалуй, единственная распознала бы в ней кролика. От постоянных объятий у нее протерлись и глаза, и уши. Музыкальная шкатулка внутри давным-давно сломалась. Почти вся вата из игрушки повылезла, и она изрядно сдулась. Когда-то она была белого цвета, но мех у нее вытерся чуть не до основания, а сама она стала тускло-бежевой. Поэтому едва ли стоит винить работников отеля в том, что они не признали в ней кролика, не говоря уже о дорогом друге и наперснице. Я ее забыла, и ее выбросили.