— Да, это очень странно, и одного этого достаточно, чтобы убедиться в вашей связи с силами ада. Вот почему король настаивает на том, чтобы вас допросили…

— Допросили? — пробормотала Мари, высвобождая свои руки.

— Да! — поторопился ответить Франсуа. — А ведь допрос — это пытка!

— Пытка! — повторила несчастная.

Анри и Франсуа задыхались. Но на их физиономиях застыло дикое упрямство, упрямство безжалостное, убийственное упрямство страсти, доведенной до пароксизма.

— Мари, — снова заговорил Франсуа, — мы решили избавить вас для начала от пыток, а потом и от казни, от костра. Если вы захотите, вы сможете сейчас же выйти на свободу!

Молодая женщина медленно подняла голову, страдая от невыносимой боли. Братья задрожали под ее взглядом.

— Вы будете не просто свободны, вы будете богаты, всеми почитаемы, — вмешался Анри. — И, чтобы переменить вашу участь, вам достаточно сказать одно только слово. Затем с вами останется лишь один из нас. Потому что мы договорились решить свой спор оружием, и только победитель будет иметь право сделать вас счастливой.

— Отвечайте, Мари! — потребовал Франсуа.

Внезапно в подземелье раздался жуткий вопль. Братья-принцы, вздрогнув, отступили, охваченные неясным ужасом. Кто это так кричал? Мари? Но почему она так кричала? Неужели этот пронзительный вопль исходил из ее груди? Что он означает? Она наконец поддалась страху? Она готова уступить?

— Пора кончать, — торопливо прошептал Анри. — Мари, отвечайте на вопрос.

— Стража! — крикнул Франсуа. — Отведите узницу в камеру пыток!

И снова в страшном крике искривились губы Мари. Потом она так же внезапно умолкла. Дверь камеры распахнулась настежь, в уходящей вдаль черной трубе коридора Мари увидела стоящих вдоль темной стены освещенных неясным рассеянным светом четырех мужчин, по-видимому, ожидавших приказа. Она с ужасом посмотрела на них: инстинкт подсказал ей, что это палач и три его помощника. Она упала на колени.

— Она уступит! — на одном дыхании прошептал Франсуа.

— Она — наша! — прорычал Анри.

— Берите узницу! — хором выкрикнули принцы. Палач приблизился. Помощники следовали за ним…

Они склонились над стоявшей на коленях женщиной. В этот момент она упала на грязный пол и опять — три или четыре раза подряд — испустила душераздирающие вопли.

Но почти сразу же замолчала — распростертая на голых камнях, раздавленная болью, почти бесчувственная… Несколько секунд в этом адском подземелье царила мертвая тишина. И вдруг ужасающее безмолвие было нарушено: раздался голос… Слабенький голосок, трепещущий, как мерцающий огонь только что затеплившейся свечи… Дрожащий, непонятный, едва слышный… Первый крик существа, появившегося на свет… Писк новорожденного младенца!

Сын Нострадамуса!

Франсуа и Анри, смертельно бледные, с всклокоченными волосами, попятились к двери.

— Ведьма разродилась! — буркнул палач.

— Это сын самого Сатаны! Дьявольское отродье! — перешептывались его помощники, охваченные религиозным ужасом.

— Так вести ее все-таки в камеру пыток или нет? — спросил, распрямляясь, палач.

— Оставьте ее! Не трогайте! — пролепетал Франсуа, клацая зубами.

— Оставьте! Не трогайте! — повторил за ним Анри, дрожа как осиновый лист.

И оба принца исчезли — как не бывало… Палач пожал плечами и тоже ушел из камеры, уводя за собой помощников. И только тогда к узнице вошел тюремщик, присел на корточки и осветил фонарем жалкую кучку тряпья, истерзанную плоть, в которой шла жестокая борьба жизни со смертью. Тюремщик побледнел. Он долго раздумывал, глядя на несчастную и удивляясь тому, что в его груди расцветает непонятное, незнакомое чувство. Что-то там дрогнуло… Нежданная слеза покатилась по щеке человека, который до сих пор никогда не плакал… Он встал, выбежал из камеры и помчался по лестнице, бормоча вперемешку ругательства и слова сочувствия…

Пять минут спустя он вернулся к узнице в сопровождении еще довольно молодой женщины с неприметным лицом, но с жесткими чертами и бестрепетным взглядом человека, привыкшего к виду чужих страданий. Это была жена тюремного смотрителя. Они оба склонились к роженице. Писк ребенка становился все слабее, лицо матери приобрело мертвенно-бледный оттенок. Надзиратель переглянулся с женой, оба покачали головами.

— Скажи-ка, Жиль, — спросила женщина, — если я позабочусь о ней, я буду проклята?

— Очень может быть, Марготт. И, наверное, меня выгонят.

— Тоже очень может быть, Жиль. Но ведь этот бедный крошка так хочет жить!

— Да и эта несчастная тоже не хотела бы помереть, — рассудил тюремщик.

Марготт перекрестилась, прошептала молитву и, встав на колени, принялась ухаживать за матерью и новорожденным. Тюремщик Жиль тупо смотрел. Младенец кричал. Мать молчала. Когда дело было сделано, тюремщик выругался и сказал:

— Очень может быть, что сначала мы будем прокляты, а потом нас еще к тому же и выгонят!

Марготт держала ребенка на руках. Она взглянула на мужа и приказала:

— Сбегай за молоком!

— Сию минуту! — отозвался, бросаясь к двери, тюремщик.

В этот момент Мари приоткрыла глаза. И сразу посмотрела на свое дитя. Ребенок, крича, с силой выворачивался из рук жены тюремщика. Счастливая улыбка озарила изможденное лицо роженицы. С невыразимой лаской она протянула руки к мальчику. Марготт так же ласково передала ей младенца, и мать с какой-то дикой страстью, но и с удивительной нежностью, так, что и у розы не помялся бы ни один лепесток, прижала дитя к груди… Когда тюремный надзиратель Жиль вернулся в подземелье, он обнаружил, что его жена плачет горючими слезами, а узница Мари, несчастная жертва, подозреваемая в колдовстве, приговоренная к сожжению, улыбается с таким восторгом, будто счастливее ее нет женщины на свете…

Прошло еще немало времени. Может быть, два может быть, три месяца. В глубинах подземелья тюрьмы Тампль, в вечных потемках рос ребенок Мари. Продолжением событий, описанных нами в предыдущей главе, стала отсрочка исполнения приговора, вынесенного «ведьме»: судьи отложили и пытки, и сожжение на костре.

В течение этих месяцев младший сын короля Анри изредка спускался в подземелье. Он проводил в камере Мари несколько минут, но не произносил ни слова. Только молча наблюдал за узницей с каким-то ожесточенным вниманием, словно хотел понять, как изменила ее сердце проснувшаяся в нем материнская любовь. Затем его взгляд со странным выражением останавливался на личике ребенка. И тогда Мари испуганно прижимала к себе сына и старалась спрятаться вместе с ним в самом темном углу камеры.

Жуткие мысли рождались в уме принца. Он любил Мари, как никого и никогда в жизни. Но всеми силами своей уязвленной души ненавидел ее сына, этого ребенка, ставшего живым доказательством любви, которую эта молодая женщина испытывала к другому. Да, принц Анри изредка бывал в темнице, но в эти же самые месяцы он проводил долгие часы в конфиденциальных беседах с графом д'Альбоном де Сент-Андре и бароном де Роншеролем, которые стали теперь его фаворитами.

Надо сказать, что однажды — все в те же месяцы — Сент-Андре и Роншероль навестили ту церковь в Сен-Жермен-л'Оссерруа, где в памятную ночь бракосочетания поставили свои подписи в регистрационной книге под именем Рено — его настоящим именем! Они хотели украсть эту церковную книгу. Но странное дело — ничего и никого не нашли: как священник, так и книга бесследно исчезли!

А что стало с самим Рено? Им это также было неизвестно. Сначала друзья-предатели ожидали его возвращения, готовые достойным образом довершить преследовавшие его несчастья. Роншероль даже съездил в Монпелье, но и там ничего не узнал о человеке, за которым, если бы понадобилось, он отправился бы на край света. В конце концов они решили, что Рено, должно быть, убили где-то на большой дороге.