«Даже если великий прево сразу же отдаст приказ повесить меня, я должен спасти отца Флоризы!»

Тот день, среду, Нострадамус провел в тягостных размышлениях. В его душе воцарились сумерки. Он больше не понимал, куда движется. Самые разные чувства вели в нем непримиримую борьбу, и ему казалось, что духи, которые до сих пор вели мага за руку к цели его жизни, к мести, покинули его, отступились.

Его судьба в этот самый момент решалась в Пьерфоне, все было поставлено на кон. Он доверил решение проблемы собственной прозорливости, собственному математическому гению. С присущей ему поистине чудовищной способностью к ясновидению он наметил точки, в которых ему предстояло поразить каждого из его врагов. Вот в каком порядке должны были решаться задачи.

Сначала побольнее ударить Игнатия Лойолу и Сент-Андре.

Уничтожить Роншероля, используя для этого истоки его родительской гордости.

Натравить на Генриха II его сына Руаяля де Боревера, чтобы тот раз и навсегда покончил с ним.

Читатель заметит, что Нострадамус рассматривал Игнатия Лойолу и Сент-Андре как статистов, как второстепенных участников направленного против него преступления. Читатель заметит также, что для Генриха II он приберег вполне плотское и самое страшное наказание, а для Роншероля — удар по его чувствам.

Все было решено, все было понятно, но оставалось одно неизвестное: как поведет себя Руаяль по отношению к Генриху II.

Мы видели, что Нострадамус уже пытался столкнуть их между собой, но великодушие разбойника, помиловавшего короля, отвело от Генриха удар. И тогда маг стал готовить западню в Пьерфоне: Роншероля он устранил от дел и лишил всего его могущества; Флоризу отправил в старинный феодальный замок; королю сказал, где девушка, а Боревера в последний момент спустил с цепи, натравив на похитителя. На Генриха!

Да, Руаяль де Боревер в эту среду, безусловно, прибыл в Пьерфон, но короля-то, короля там не было!

«Кажется, какой-то добрый гений защищает этого молодого человека, — думал Нострадамус. — Но почему? Почему? Руаяль де Боревер, сын Генриха, должен был стать орудием моего возмездия. Но раз он был дан мне, чтобы послужить справедливости, почему на пути осуществления этой справедливости все время встают препятствия? Значит, в моей собственной судьбе есть какой-то неясный еще для меня самого момент?»

И впервые со времени их первой встречи на дороге из Мелена Нострадамусу пришлось отгонять от себя вопрос, возникавший вновь и вновь, преследовавший его подобно навязчивой идее. И вот каким был этот вопрос — чудовищный по последствиям, которые он мог породить, и совершенно нелогичный, потому что он твердо знал, что Руаяль де Боревер — сын Генриха, — вот каким был этот вопрос:

«Что такое для меня этот Руаяль де Боревер? Почему я плачу, приговаривая его?»

Теперь он смог… нет, не ответить на него, но, как ему казалось, понять самое главное: «Вот она — ослепительная правда: математикой судьбы этот юноша и эта девушка поставлены на моем пути. Не моя вина, если пылающая колесница, подаренная мне той же судьбой, раздавит их, проезжая своей дорогой… Они умрут… Я стану оплакивать их, но ничто не может их спасти… Бедные дети!»

Нострадамус провел ужасную ночь. Буря чувств, одолевавших его, бушевала до полудня четверга, до часа, когда в его кабинете без предупреждения появился Джино, который всегда возникал ниоткуда, так, словно имел обыкновение проходить сквозь стены или выскакивать из какого-то неведомого люка.

— Ну что? — сразу же спросил слугу Нострадамус. — Где король?

Старичок ответил, потирая руки:

— Ура! На этот раз — полная победа! Король отправился в Пьерфон сегодня рано утром с солидным эскортом под командованием капитана его шотландской гвардии. Альбон де Сент-Андре сопровождает его. Он в прекрасном настроении. Ах, этот славный Сент-Андре! Весельчак Сент-Андре!

— Замолчи, пощади меня — сил нет слушать твою болтовню, — жестко прервал старичка Нострадамус. — Ты узнал, почему Генрих не поехал вчера, в назначенный день?

— Железноголовый! — воскликнул Джино.

— Герцог Эмманюэль Савойский? — удивился Нострадамус. — А какое отношение он имеет к этому делу?

— Никакого. Но у него свои дела. И главное из них — женитьба на прекрасной и мудрой Маргарите. Он так торопится, Железноголовый! И как раз вчера утром он устроил своему царственному братцу сцену по поводу задержки с великим событием. Чтобы успокоить его и заставить больше себе доверять, король назначил свадьбу на конец месяца, а Железноголового отправил посмотреть, как готовится ристалище у Бастилии, потому что именно там, хозяин, и будут проходить главные празднества. Потому что главное — это рыцарский турнир! Да-да! Это будет грандиозно, это будет великолепно!

Пока Джино рассказывал, не переставая потирать ручонки, посмеиваться и качать головой, Нострадамус постепенно успокаивался и вновь обретал свою прозорливость. Нет, ничего еще не потеряно. Вполне возможно, что Руаяль де Боревер еще не выехал из Пьерфона. Столкновение между ним и Генрихом II совершенно неизбежно…

— Отлично, — сказал он. — Значит, когда, ты говоришь, пройдут поединки?

— 27-го, 28-го и 29-го этого месяца. Сначала король будет сражаться с Железноголовым, на второй день — с маршалом Сент-Андре, а на третий — с Монтгомери…

— С Монтгомери! — вздрогнул Нострадамус.

И день продолжался. До самого вечера Нострадамус занимался бесчисленными больными, которые приходили к нему отовсюду.

В это время каждый день в Париже творились чудеса. Глухие начинали слышать. Те, кого мучила злая лихорадка, выздоравливали. Паралитики поднимались и шли. И Нострадамус не ограничивался тем, что вылечивал людей. Он старался их приободрить, утешить. Вот так прошел и этот день.

Вечером, когда Джино отправился запирать двери замка, Нострадамус обнаружил в уголке просторного зала, где он только что принял столько отчаявшихся и подарил им надежду, замешкавшегося последнего посетителя. Несмотря на то, что угол был темным, маг мгновенно узнал гостя.

— Руаяль де Боревер! — содрогнувшись, прошептал он.

— Да, это я, — ответил юноша с холодной враждебностью, с какой всегда говорил с тем, кто смертельно ранил Брабана-Брабантца. — Я пришел попросить вас о двух вещах.

— Это вы! — не слушая, произнес Нострадамус, голова которого закружилась от пронесшейся в мозгу ужасной мысли:

«Он был в Пьерфоне, он сегодня увидел там короля, испугался и бежал! Это не тот человек, который назначен судьбой! Я жестоко ошибся в расчетах!»

— Это вы! Вы здесь! — охрипшим голосом безнадежно повторил он.

— Ну да, да, я! Я же сказал вам, что у меня к вам две просьбы.

— В чем же они заключаются? — глухо спросил Нострадамус.

Все в нем клокотало. Боревер испугался бы его вида, если бы не был слишком поглощен своими мыслями, чтобы почувствовать адресованные ему ненависть и презрение.

— Две просьбы, и я начну с той, что возникла раньше. Вы убили Брабана, вы заставили меня отступить перед собой, за эти два преступления я поклялся убить вас…

— Вот этим кинжалом! — Нострадамус бросил к ногам юноши оружие, переданное ему в харчевне «Три журавля».

Руаяль поднял кинжал, взялся за клинок двумя руками, поднапрягся и — сломал надвое. Потом злобно швырнул на пол обломки.

— Именно этим! Но, как видите, я раздумал убивать вас! Я вас не убью. Я вас прощаю… А теперь вот что. Вы дали мне клятву, что откроете имена моего отца и моей матери. Время пришло. Я хочу их знать.

— У вас было две просьбы. Я выслушал первую, посмотрим, какова вторая.

— Вторая? Пожалуйста! Великий прево мессир де Роншероль находится в Шатле…

— Знаю. Ну и что?

— Дело в том, — с отчаянием признался молодой человек, — что со вчерашнего дня я брожу вокруг Шатле и не могу проникнуть туда. Одни только стены тюрьмы подавляют. Можно сразиться с десятком или с полусотней здоровенных мужиков — умереть или победить. Но невозможно за несколько часов взять приступом эту крепость. А я хочу — вы слышите? я хочу! — освободить Роншероля. Помогите мне своей магией и располагайте мной как вам будет угодно. Я отдаю свою жизнь за свободу этого человека.