— Тамплем? — выдохнул наконец, кое-как справившись с собой, Роншероль.

— Да, вы не ослышались. Вам это о чем-то говорит? Итак, я смог спуститься в могилу, куда до того поместили несчастную, которая прислала меня сюда. Можно было заплакать от бешенства и от жалости, увидев эту дыру. Как у мужчин, которые все-таки, хотя бы внешне, напоминают людей, могло хватить совести запереть там женщину, молодую девушку? Я все время думаю об этом. И еще вот о чем: как она смогла там выжить, каким чудом? Хотите, я назову вам и ее имя?

— Мари де Круамар!

Роншероль, выкрикнув в порыве отчаяния имя своей жертвы и нелепо взмахнув руками, свалился без чувств.

Нострадамус продолжал стоять неподвижно. Он ждал, когда великий прево придет в себя. Через несколько минут Роншероль действительно зашевелился. Потом открыл глаза и встал на колени. Потом с трудом поднялся.

Он весь дрожал, судорожно сжимая руками виски. Он стучал зубами и бормотал почти неразборчиво:

— Кто этот человек? Почему он говорит, что его прислал Рено? Что его прислала Мари?

Нострадамус скорее догадался о смысле вопросов, чем расслышал их.

А Роншероль внезапно почувствовал прилив энергии. У него ведь железная воля. Сейчас он докажет… Сделав над собой неимоверное усилие, он попытался сосредоточиться на одной мысли: еще не все потеряно, надо защищаться. Но для этого нужно прежде всего узнать, кто на самом деле этот человек. И узник решил признаться:

— Да, я знал Рено. Я знал Мари де Круамар. Вы говорите, что они послали вас ко мне?

— Я пришел по их поручению, — подтвердил Нострадамус.

— Но когда же вы их видели? — жадно выспрашивал Роншероль.

— Я вижу Рено каждую минуту своей жизни. А что до Мари де Круамар, я видел ее несколько часов назад.

«Живую! — с радостью подумал великий прево. — Живую! Значит, призрак, которого мы видели с Сент-Андре, вовсе не был призраком! Она жива! И он жив! А значит, клянусь адом, сейчас все дело в том, чтобы проявить силу и военную хитрость! Можно выиграть эту битву! Мы еще посмотрим!»

Да, Роншероль был умелым и мужественным бойцом. Он не сдавался. Он дерзко поднял глаза на Нострадамуса, но увидел, что тот по-прежнему спокоен и невозмутим.

— И что же они вам поручили сделать?

— Отомстить! — тихо ответил маг.

— Значит, отомстить? — усмехнулся Роншероль. — Это мы еще посмотрим! Еще один вопрос. Почему вы взяли на себя такую странную миссию? Почему они сами не позаботились о том, чтобы отомстить мне?

Нострадамус сжал мощной рукой запястье узника, наклонился к его уху и глухо прошептал:

— Потому что они мертвы!

Роншероль понял, что этот внешне совершенно спокойный человек играет с ним, как кошка с мышью, которую вот-вот прикончит. Но, собрав последние силы, он выпрямился и бросил в лицо гостю:

— Но вы сказали, что видите Рено каждую минуту своей жизни! Вы сказали, что видели Мари несколько часов назад! Получается, что они умерли сегодня? Минуту назад?

— Прошло больше двадцати лет с тех пор, как они умерли!

Когти страха снова впились в затылок Роншероля. Он сжался и прошептал:

— Но вы говорили…

— Я говорил, что приехал во Францию отомстить за них.

У Роншероля от столкновения с Неизвестным закружилась голова. Он уже не был в тюремной камере. Он был в комнате Мари де Круамар. В той самой комнате, куда он привел Франсуа и Анри. А в голове бешено звонили колокола — совсем как тогда, на подъемном мосту замка на улице Фруамантель:

«Рено! Это пришел Рено!»

Когда ему удалось снова взять себя в руки и обрести хладнокровие (скорее всего под воздействием воли самого Нострадамуса), он почувствовал себя сломленным, разбитым. Ему оставалось только одно: попросить у этого человека пощады. Роншероль бросился на колени и взмолился:

— У меня есть дочь. Только ради нее, ради того, чтобы спасти ее, мне нужна свобода. Позвольте мне спасти дочь, а потом делайте со мной что вам угодно. Я же говорю вам: у меня есть дочь…

Он рыдал.

— Я знаю, — все так же невозмутимо отозвался Нострадамус. — Ее зовут Флоризой. И я знаю, как вы любите эту девушку. Вы, Роншероль, вы кого-то любите! Судьба вложила в самое ваше сердце оружие, которым я это сердце разобью…

— Что ты хочешь этим сказать? — взревел Роншероль. — Демон! Дьявол! Убей меня! Ну, убей же меня! Но не трогай мою дочь! Сжалься над моей дочерью! Что ты с ней сделал?

Лицо Нострадамуса озарил сияющий свет. Глаза его сверкнули. Голос прозвучал, подобно колоколам, мерещившимся великому прево.

— Я отдал ее королю!

— Пощади! Смилуйся! Я отдам за нее свою жизнь! Беги! Спаси ее!

— Слишком поздно. В этот час, может быть, в эту самую минуту король Генрих II приехал к твоей дочери.

— Отдать ее! — рыдал Роншероль. — Отдать ее королю!

— Да. Тому же человеку, которому ты когда-то отдал Мари де Круамар!

Роншероль упал лицом в землю.

Нострадамус вышел, как всегда, спокойный и величественный, вот только тюремщик, которому он отдавал ключи, заметил, что руки странного посетителя немного дрожат, а по лицу его струится пот.

А теперь нам придется пригласить нашего читателя вернуться немного назад, в совсем недавнее прошлое. Итак, утро того же дня…

Что делала в это время Флориза? Когда прошло первое удивление, вызванное тем, что она, сама не зная, каким образом, оказалась в никогда прежде ею не виданном старинном феодальном замке, девушка сразу же постаралась вообразить, как развивались события. Она поняла, что ее похитили — то ли король, то ли Ролан де Сент-Андре, — и приготовилась к защите. Она не удостаивала ни словом, ни взглядом двух матрон, неотступно за ней следовавших и не оставлявших ни на минуту без присмотра. Она поклялась, что живая никому не дастся в руки и заставит похитителя отнестись к себе с почтением — будь то даже сам император. Она видела, что выбирать придется между смертью и бесчестьем. И она выбрала смерть.

С этого момента и тоска, и тревога, поначалу мучившие ее, исчезли. Она стала ждать. Ждать храбро, даже с какой-то бравадой. Стоило девушке понять, что она сама стала хозяйкой своей судьбы, ее охватила непонятная, неизвестно откуда взявшаяся горделивая радость. Но эту радость порой застилало грузное облако печали. И печаль эта доходила до отчаяния, когда она прокручивала в памяти сцену сражения у своего дома, сцену, в которой то и дело сверкала некая шпага… Когда ей вспоминалось имя этого разбойника, имя изгнанника, имя, которое девушка, отказывавшая королю, шептала тогда помертвевшими губами:

— Руаяль де Боревер…

И настала ночь со вторника на среду.

В просторной комнате, примыкавшей к спальне, отведенной Флоризе, болтали две кумушки. Те самые мужеподобные матроны, которым было поручено ее стеречь. Единственный светильник, горевший в комнате, скупо освещал склоненные одна к другой головы этих полицейских в женском обличье, отличительными чертами которых были трусость и способность предать, греховность и корыстолюбие… Но с этими их гнусными чертами мы еще столкнемся, а пока просто познакомимся с ними. Одну из них — ту, что припадала на ногу, — так и звали Хромушей. Другая — с черными усами — называлась Аркебузой. Почему, мы не знаем, но таково уж было ее имя.

Пробило два часа ночи.

— Наверное, можно лечь поспать, — предположила Аркебуза. — Господи Иисусе, когда я думаю о том, какой знатный молодой сеньор в сорок третьем году… Надо вам сказать, что у меня были черные глаза, коралловые губки и, когда я проходила по улице, все оборачивались… Значит, этот юный барон…

— Совсем, как у меня! — не дала ей договорить Хромуша. — В тридцать девятом у меня были на месте все зубы и обе ноги были как новенькие… Сейчас расскажу! Только, знаете, лучше нам все-таки последить за ней, потому что эта малютка способна сыграть с нами злую шутку. Так вот, это был герцог, герцог де…