Согласно Рорти, в отличие от Набокова, выявившего внутренние механизмы жестокости, Дж. Оруэлл в романе-антиутопии “1984” нарисовал мрачную картину общества, “где равенство становится технически возможным” что чревато самым страшным рабством. Показав, что нет ничего по природе разумного и вечного в человеке, что люди целиком и полностью являются продуктом социализации, Оруэлл продемонстрировал, к каким страшным последствиям может привести история, если люди станут претендовать на специальное министерство истины. При этом дело не в том, “является ли меньшей истиной то, что “дважды два четыре” чем истина субъективная или “соответствующая внешней реальности” Все дело в том, что если вы верите в это, то вы можете сказать об этом без ущерба для себя. Другими словами, дело в вашей способности говорить другим людям о том, что кажется вам истиной, а не о том, что есть истина в действительности. Если мы позаботимся о свободе, истина сможет позаботиться о себе”
Страшной картине будущего, обрисованной Дж. Оруэллом, естественной альтернативой выступает для Рорти либеральное общество. Будучи основанным на фундаментальных требованиях свободы и релятивизма, это общество не признает каких-либо единых свойств человеческой природы, кроме одного: способности в равной мере чувствовать боль. Выступая как внелингвистичес- кая данность, боль это тот феномен, который понятен всем, вне зависимости от их индивидуальных словарей. При этом только если мы будем готовы посмотреть на других людей, как на испытывающих такие же страдания, как и мы, мы сможем ощутить действительную солидарность с ними. Вместе с тем чувство солидарности, как отмечает Рорти, всегда конкретно и немыслимо в масштабах человечества.
Для объяснения своей позиции по этому вопросу Рорти использует понятие Р В. Селларса “мы-интенции”, характеризующего “свой” круг людей, как более локальной и оформленной группы “мы” в противоположность “они” “Наше чувство солидарности сильнее, когда те, с кем мы солидаризируемся, выражаются мыслью как “один из нас”, где “мы” означает что-то меньшее или более локальное, чем человеческая раса” Это позволяет нам понять солидарность как то, что формируется под воздействием случайных обстоятельств и создается свободным человеческим выбором, но не как то, что аисторично и едино по своей природе. Вместе с тем такого рода этноцентризм в исторической перспективе имеет тенденцию к расширению, и, возможно, настанет время, когда человек сможет сказать “мы, либералы” подразумевая под этим человечество в целом.
“Самосомнения, — заключает Рорти, кажутся мне характерной отметкой первой эпохи в человеческой истории, в которой большое количество людей становятся способны отделить вопрос: “Вы верите и желаете того же, во что верим и чего желаем мы?” от вопроса: “Страдаете ли вы?” Моими словами, это способность отделить вопрос, разделяете ли вы со мной один и тот же законченный словарь, от вопроса, так же ли вам больно. Разделение этих вопросов делает возможным отделить общественное от личного, вопросы о боли от вопросов о принципах человеческой жизни, область либералов от области иронистов. И тем самым делает возможным для одного человека быть обоими”
В основе моральной идеологии Рорти противопоставление кантовского “Ты должен” юмовскому “Мне это симпатично” Рорти, конечно, на стороне Юма. Отсюда идет следующее важнейшее противопоставление необходимого (хотя это слово, кажется, вообще ни разу не упоминается в книге) случайному. По Рорти, “должное” необходимо, а “симпатичное” случайно: тебе нравится то, мне это (ср. “о вкусах не спорят”). Случайность морали Рорти видит в случайности языка. “Мир не говорит. Говорим только мы” Мы сами изобретаем собственные языковые игры, в которые вольны играть или бросить, как ребенок надоевшую игрушку. Вот показательный пассаж американского мыслителя о “приватизации” Ницше и Хайдеггера: “Лучший ответ на вызовы, который бросили эти авторы [...], таков: можно попросить этих авторов приватизировать свои проекты, свое стремление к возвышенному посмотреть на них, как на людей, не имеющих никакого отношения к политике и поэтому совместимых с пониманием человеческой солидарности [...]. Эта просьба о приватизации сводится к просьбе о том, чтобы они разрешили неизбежную дилемму, подчинив возвышенное желанию избегать жестокости и боли”
В идеях Рорти нашла выражение коммунологическая тенденция современной философии. Считая претензии науки на достоверное знание неоправданными, Рорти предлагал отвергнуть “идеал научности” и не признавать науку парадигмой человеческой активности. Согласно Рорти, истина это скорее “то, во что для нас вернее верить” нежели “точное изображение реальности” Рорти отвергает тезис, согласно которому мир разумен и индивиды в состоянии рациональными методами отыскать свое место внутри рационально же организованного мира (иначе говоря, самость в состоянии ассимилировать необходимое в свою субстанцию).
В границах миропонимания Рорти, именно на доктрину “освобождения разумом” как правило, опирается большинство националистических, тоталитарных, авторитарных и коммунистических движений. По их представлениям, все моральные и политические проблемы в принципе разрешимы, причем в рамках допущения, что возможно и достижимо одно, единственно верное решение. Рорти отрицает необходимость подобного смыслового “центра”
По Рорти, вероятная социальная надежда призвана опереться не на “объективность” а на “солидарность” “Есть два основных способа, с помощью которых размышляющие человеческие существа, помещая свои жизни в более широкий контекст, придают смысл своим жизням. Первый через рассказ истории о сделанном для сообщества вкладе. Этим сообществом может быть действительное историческое сообщество, в котором они живут, или другое, тоже действительное, но отдаленное в пространстве и времени, или совершенно воображаемое... Второй способ описание самих себя как находящихся в непосредственном отношении с нечеловеческой реальностью. Это отношение непосредственно в том смысле, что оно не выводится из отношения между такой реальностью и их племенем, или нацией, или воображаемой группой товарищей” (Очевидно, что в первом случае “сплетение историй” Рорти объясняет желанием солидарности, во втором желанием “объективности”.) Таким образом для Рорти главным выступает не столько вопрос соответствующего определения понятий “истина” “объективность” “рациональность” сколько проблема того, какой именно собственный образ должно иметь человеческое сообщество.
Согласно Рорти, теорию, способную соединить частное и общественное, создать невозможно. Утешиться возможно лишь тем, что Рорти именует “ироническим либерализмом” который постулирует равную значимость солидарности и творческого самосозидания. “Иронизирующий либерал” у Рорти посредством иронии высвобождается от всех традициона- листски-философских чар и становится в должном объеме “историцистом и номиналистом” Осознавая случайность собственных наиболее сакральных убеждений, он, по мысли Рорти, не приемлет жестокость ни при каких условиях. Ироничен же тот, кто не скрывает ни от себя, ни от других неуверенности в своих сокровенных символах веры. Надежда на то, что унижение одних другими лишь за их непохожесть когда-либо отомрет, может восприниматься только в ироническом контексте.
Либеральная утопия не может быть выведена из каких бы то ни было исторических обобщений: “солидарность не есть открытие рефлексии, она есть то, что создается воображением, особо чувствительным к страданиям и унижениям других” Рорти, жестко разводя по либеральной модели (в духе противоположения Милля: “индивидуальная независимость” и “социальный контроль”) сферы жизни “публичной” и “приватной” также разграничивает “приватную мораль самосовершенствования” и “публичную мораль взаимоприспособления”
Рорти отмечал, что цель создания либерального сообщества состоит в том, чтобы будущий революционер и поэт “осложняли жизнь других людей только словами, а не делами” С преодолё- нием эпистемологии философия как особая рефлексия человеческого сообщества не устраняется, она лишь трансформируется в иное качество в “литературную критику” в герменевтику. На долю философа (по Рорти, рефлексивно настроенного “либерального иро- ниста”, сознающего случайный характер своей культурной идентичности, языка и нравственного сознания) выпадает роль эрудированного критика-интерпретатора, “манипулирующего метафорами и словарями”, — своеобразного “сократического посредника между различными дискурсами” и литературными текстами. Его задача — комментировать тексты и “разыгрывать одни словари против других” “Такая герменевтика, — делает вывод Рорти, — не нуждается в новой эпистемологической парадигме или нуждается не в большей степени, чем либеральная политическая мысль — в новой парадигме верховной власти. Герменевтика это все, что остается от философии, высвободившейся из эпистемологических пут”
