Современные исследователи обращают особое внимание на многообразие трактовок и глубокий интерес к рецептивной проблематике среди средневековых и ренессансных мыслителей. Так, средневековые интерпретаторы искали множественность смыслов, не отказываясь от принципа тождественности (текст не может вызвать противоречивые интерпретации), в то время как символисты Ренессанса полагали идеальным такой текст, который допускает самые противоположные толкования. Принятие ренессансной модели породило противоречие, смысл которого в том, что герметико-символи- ческое чтение нацелено на поиск в тексте: (1) бесконечности смыслов, запрограммированной автором; (2) или бесконечности смыслов, о которых автор не подозревал. Если принимается в целом второй подход, то это порождает новые проблемы: были ли эти непредвиденные смыслы выявлены благодаря тому, что текст сообщает нечто благодаря своей текстуальной связности и изначально заданной означивающей системе; или вопреки ему, как результат вольных домыслов Ч., полагающегося на свой горизонт ожиданий. Более того, средневековые и ренессансные каббалисты утверждали, что Тора открыта бесконечным толкованиям, так как она может быть переписана столько раз, сколько угодно путем варьирования письмен, однако такая множественность прочтений (и написаний), определенно зависящая от инициативы Ч., была, тем не менее, запланирована ее божественным Автором. Иначе говоря, классические “теории рецепции” подготовили почву для современных дебатов, обозначив проблему интерпретации как попытку найти в тексте или то, что желал сказать автор, или то, что текст сообщает независимо от авторских намерений — в обоих случаях речь идет об “открытии” текста.

Современный ракурс обсуждения тема Ч. впервые получила в работе американского литературоведа У Бута, который, по существу, первым заговорил о “подразумеваемом авторе” (1961). Далее, на протяжении последующих двух десятилетий можно было бы проследить параллельное развитие двух самостоятельных направлений исследований, каждое из которых до известного момента игнорировало существование другого, структурно-семиотическое и герменевтическое. Показательно то, что этот параллелизм традиций в исследовании проблемы рецепции все еще в каком-то смысле сохраняется. Неогер- меневтическая линия представлена немецкой школой “рецептивной эстетики”

и,прежде всего, В. Изером, который начал с Бута и опирался также на других англосаксонских теоретиков нарративного анализа, однако выстроил свою концепцию на основе другой немецкоязычной, в основном, герменевтической традиции (Р Ингарден, Г.-Г Гада- мер, X. Р Яусс). Из структуралистских авторов Изер обращается лишь к Му- каржовскому. Значительно позже Изер предпринимает попытку воссоединить обе линии, используя идеи Р Якобсона, Ю. Лотмана, Хирша, Риффатера, ранние работы Эко. В литературной области В. Изер был, возможно, первым, кто обнаружил сближение между новой лингвистической перспективой и литературной теорией рецепции, посвятив этому вопросу, а точнее, проблемам, поднятым Дж. Остином и Р Сер л ем, целую главу в “Акте чтения” Структурно-семиотическая традиция заявила о себе в восьмом выпуске журнала “Коммуникации” (“Communications”, 1966). В этом номере Р Барт рассуждал о реальном авторе, который не может быть отождествлен с наррато¹ ром; Ц. Тодоров апеллировал к оппозиции “образ нарратора — образ автора” и раскапывал предшествующие теории “точки зрения” (Г. Джеймс, П. Лаббок и др.); Ж. Женетт начал разрабатывать свои категории голоса и фокализации (принявшие вид целостной концепции к 1972). Не без “помощи” М. Бахтина Ю. Кристева (см.) создает свою концепцию семанализа (см.) как модели “текстуального производства” (1970) и разрабатывает теорию интертекстуальности, затем появляются написанные в духе новых (постструктуралист- ских и деконструктивистских) веяний и посвященные фигуре Ч. работы М. Риффатера (теория архичитателя, 1971), Е. Д. Хирша (1967), С. Чэтмэна (1978, концепция “подразумеваемого Ч.”А В это же время Фуко задает тон новым исследованиям через проблема- тизацию роли авторской функции: проблема автора определялась им как способ существования в дискурсе, как поле концептуальной согласованности, как стилистическое единство, — что не могло не повлечь за собой предположения о том, что Ч. оказывается средством распознавания такого существова- ния-в-диску рее.

В пост- и неструктуралистской семиотике 1960-х, которая отвечала интенции Ч. С. Пирса рассматривать семиотику как прагматическую теорию, проблема рецепции была осмыслена (или пере-осмыслена) как противостоящая:

1) структуралистской идее о независимости текстуального объекта от его интерпретаций; 2) жесткости формальных семантик, процветавших в англосаксонских академических кругах, с точки зрения которых значение терминов и высказываний должно изучаться независимо от контекста. Особое значение в этом контексте имеет концепция Эко, посвятившего этой проблеме немало работ, начиная с 1962 (“Открытое произведение”) и продолжая работами 1990-х (“Пределы интерпретации” “Интерпретация и гиперинтерпретация” “Шесть прогулок в нарративных лесах”). Эко разрабатывал свою концепцию “образцового Ч.” в духе наиболее влиятельной в тот период (начало 1960-х) струк- турно-семиотической парадигмы, соотнося некоторые результаты своего исследования с достижениями по модальной логике повествования (Т. ван Дейк) и с отдельными соображениями Вайнриха, не говоря уж об “идеальном

Ч.” Дж. Джойса (“страдающем идеальной бессонницей”).

“Открытое произведение” и “Роль читателя” — ключевые работы Эко, первая из которых поставила вопрос об “открытости” текста для интерпретативных усилий Ч., а вторая — закрепила status quo в пользу того же Ч. Уже первая из этих книг была воспринята как интеллектуальная провокация, а Эко впоследствии пришлось взять на себя ответственность за эскалацию “открытости” и бесконечности интерпретации, ибо установленная им, казалось бы, четкая иерархия между автором и Ч. доминанта авторского замысла, воплощенного в тексте, над восприятием Ч. в конце концов оказалась подвергнутой сомнению (даже если сам автор этого не желал). “Роль Ч.” казалась особенно актуальной в ситуации, когда неприемлемость структуралистского подхода к тексту, а равно и “классического” герменевтического, стала очевидной для всех, и потребность в новой парадигме интерпретации буквально витала в воздухе (собственно говоря, раньше всех ее ощутили писатели, в том числе И. Кал- вино и Борхес). Эко неоднократно отмечал, что именно предпринятая им попытка проблематизировать Ч. более всего способствовала его расхождению со структуралистами. В 1967 в одном из интервью по поводу “Открытого произведения” К. Леви-Стросс сказал, что он не может принять эту перспективу, поскольку произведение искусства — “это объект, наделенный некоторыми свойствами, которые должны быть аналитически выделены, и это произведение может быть целиком определено на основе таких свойств. Когда Якобсон и я попытались осуществить стр)гктурный анализ сонета Бодлера, мы не подходили к нему как к “открытому произведению” в котором мы можем обнаружить все, что было в него заложено предыдущими эпохами; мы рассматривали его в качестве объекта, который, будучи однажды написанным, обладает известной (если не сказать кристальной) упругостью; мы должны были выявить эту его особенность” Тем более примечательно то, что, с точки зрения Эко конца 1990-х, мнение К. Леви-Стросса, возможно, кажется более близким к истине рассуждающего о проблеме гиперинтерпретации. Эко еще раньше писал, что, подчеркивая роль интерпретатора, он и мысли не допускал о том, что “открытое произведение” — это нечто, что может быть наполнено любым содержанием по воле его эмпирических Ч., независимо или невзирая на свойства текстуальных объектов. Напротив, художественный текст включает в себя, помимо его основных подлежащих анализу свойств, определенные структурные механизмы, которые детерминируют интерпретативные стратегии. Эко, но также Изер, Риффа- терр, Яусс и другие теоретики, обосновавшие роль Ч. сознательно не разделяют ни идеологию, ни теоретические взгляды психоаналитических, феминистских и социологических теорий Ч., а также концепции исторической рецепции визуального или литературного текста, демонстрируя свою почти абсолютную индифферентность к социополитическому контексту восприятия и в этом смысле — к “реальному” Ч.