Так значит это сторонницы Элайды. Разве это что-то меняет? В какой-то степени – да. Однако факт, что каких-то сестер удерживают узами Аша’маны, возвращает к вопросу о равных условиях. И это невыносимо.

– У меня есть еще один вопрос к нему, Мериса, – объявила Морайя и, дождавшись кивка Зеленой, продолжила. – Ты дважды уже давал понять, что какая-то женщина направляет саидин. Почему? Ведь это невозможно.

Шатер наполнился одобрительным гулом.

– Пусть это и невозможно, – ледяным тоном ответил юноша, – однако она делала это. Дайгиан рассказала нам о том, что выкрикнул Эбен, и призналась, что ничего не чувствовала, когда та женщина направляла. Это может быть только саидин.

И тут на границе сознания Романды прозвучал маленький гонг. Она вспомнила, где слышала имя Кабрианы Мекандес.

– Мы должны немедленно арестовать Делану и Халиму, – объявила она.

Само собой, ей пришлось все разъяснить. Даже Амерлин не имеет права приказать арестовать Восседающую без объяснений. Две сестры были убиты посредством саидин, причем обе – подруги Кабрианы, дружбой с которой могла похвастаться и Халима. Та самая Отрекшаяся, направлявшая мужскую половину Источника. Это едва ли убедило Восседающих, особенно Лилейн, но все вопросы пропали сами собой, когда после активных поисков в лагере никого из вышеупомянутых женщин обнаружить не удалось. Их видели на пути к одной из площадок для Перемещений: Делану и ее служанку с увесистыми узлами за плечами, которые спешили вслед за Халимой. Но их уже и след простыл.

Еще до своего странного плена Эгвейн знала, что будет нелегко, но все же полагала, что постичь айильское умение принимать боль будет совсем несложно. В конце концов, ее нещадно отлупили Хранительницы Мудрости, когда она выплачивала тох по поводу лжи. В тот раз они секли ее посменно, так что некоторый опыт у нее есть. Но принять боль – не значит сдаться и перестать бороться с нею. Нужно впитать боль в себя, сделать ее своей частью. Авиенда утверждала, что так даже во время самой нестерпимой боли можно улыбаться, радостно смеяться и распевать песни. На деле все оказалось не так уж и просто.

В то первое утро в кабинете Сильвианы она старалась изо всех сил, пока Наставница Послушниц прохаживалась твердой подошвой своей туфли по ее обнаженным ягодицам. Эгвейн не пыталась сдержать рыдания, которые позже перешли в нечленораздельный вой. Когда ей хотелось брыкаться, она, не задумываясь, позволяла ногам молотить по воздуху, до тех пор, пока Наставница Послушниц не зажала их между коленок, – что вышло у нее довольно неуклюже, потому как мешали юбки. Тем не менее, Эгвейн продолжала дергать пятками и неистово мотать головой. Она пыталась вдохнуть боль, словно глоток воздуха. Боль – это такая же неотъемлемая часть жизни, как и дыхание. По крайней мере, так видят жизнь Аийл. Но, Свет, как же больно!

Когда Сильвиана, наконец, отпустила ее, – такое ощущение, что прошла целая вечность, – Эгвейн выпрямилась, одернула сорочку и водворила юбки на место. И вздрогнула. Белое шерстяное платье казалось тяжелым, словно свинец. Она попыталась приветствовать этот обжигающий жар. Это оказалось делом непростым. Очень непростым. Однако слезы высохли сами и достаточно быстро. Она не всхлипывала и не корчилась от боли. Девушка оглядела свое отражение в зеркале на стене, – позолота на нем истерлась от времени. Сколько тысяч женщин за все эти годы смотрелось в него? Все, кого секли в этом кабинете, после осуществления наказания должны были созерцать себя в этом зеркале и размышлять о проступке, из-за которого они оказались здесь. Однако Эгвейн рассматривала свое отражение вовсе не за этим. Ее лицо по-прежнему оставалось красным, но выглядело… спокойным. Вопреки тому, что внизу спины невыносимо жгло, она ощущала какое-то спокойствие. Быть может, попробовать спеть? Нет, все-таки не стоит. Выдернув белый льняной носовой платок из рукава, девушка старательно утерла слезы со щек.

Сильвиана окинула ее внимательным взглядом и, удовлетворившись увиденным, убрала туфлю в шкафчик напротив зеркала.

– Думаю, на первое время я смогла привлечь твое внимание, иначе в следующий раз я отнесусь к наказанию гораздо серьезнее, – заметила она сухо и поправила собранные в пучок волосы на затылке. – Во всяком случае, сомневаюсь, что в скором времени увижу тебя снова. Возможно, ты будешь довольна, узнав, что я задала те вопросы, которые ты просила. Меларе уже начала спрашивать. Та женщина действительно оказалась Лиане Шариф, хотя только Свету известно, каким образом… – она замолчала и покачала головой, после чего отодвинула от стола стул и села. – Она очень беспокоилась о тебе, куда больше, чем о себе самой. Если у тебя выдастся свободная минутка, ты можешь ее навестить. Я распоряжусь об этом. Она сейчас в открытой камере. А теперь тебе нужно бежать, если хочешь успеть съесть что-нибудь перед твоим первым уроком.

– Спасибо, – промолвила Эгвейн и развернулась к двери.

Сильвиана вздохнула:

– И никаких реверансов, дитя? – обмакнув перо в серебряную чернильницу, Наставница Послушниц принялась писать в книге наказаний мелким аккуратным почерком. – Придется нам с тобой встретиться еще и в полдень. Видимо, два первых приема пищи после возвращения в Башню тебе придется провести стоя.

Быть может Эгвейн и позволила бы всему идти своим чередом, но этой ночью в Тел’аран’риод, поджидая, пока Восседающие соберутся на Совет, она избрала себе линию поведения, которой теперь была намерена придерживаться. Она должна бороться, но нужно делать это, будто бы смиряясь с происходящим. В некоторой степени. В разумных пределах, само собой. Если она откажется исполнять все приказы без исключения, то ее просто сочтут упрямой и отправят в камеру, где она будет абсолютно бесполезна. Но некоторыми приказами имеет смысл пренебречь, особенно, если она намеревается отстаивать осколки гордости. И не просто осколки. Она не должна позволить им отрицать ее статус, как бы они ни старались это сделать.

– Престол Амерлин не кланяется никому, – ответила Эгвейн спокойно, отлично понимая, какова будет реакция на такое заявление.

Лицо Сильвианы приняло жесткое выражение, и Наставница снова взялась за перо:

– И после обеда ты снова зайдешь ко мне. И на будущее я советую тебе уходить молча, если только не хочешь не слезать у меня с колена целый день.

Эгвейн вышла молча. Но без реверанса. Все это очень напоминает тонкую проволоку, натянутую над глубокой пропастью. И она должна по ней пройти.

Как ни удивительно, за дверью Наставницы Послушниц ожидала Алвиарин, которая нетерпеливо расхаживала взад-вперед. Она куталась в свою шаль с белой бахромой, обхватывала себя руками и всматривалась куда-то вдаль. Эгвейн уже выяснила, что эта женщина больше не была Хранительницей Летописей Элайды, но почему ее так быстро сместили, она пока не понимала. Тел’аран’риод воспроизводил только кусочки и обрывки реальности. Он являлся лишь неточным отражением бодрствующего мира. Алвиарин, должно быть, слышала ее стоны, но как ни странно, Эгвейн не чувствовала никакого стыда. Она ведет пусть странное, но все же сражение, а сражений без ран не бывает. От обычной невозмутимости Белой сегодня не осталось и следа. Женщина была заметно взволнована, глаза горели, рот приоткрыт. Эгвейн не удостоила реверанса и ее, но Алвиарин только мрачно посмотрела на нее, после чего проследовала в кабинет Сильвианы.

Немного дальше по коридору стояли двое Красных и смотрели в ее сторону. Одна из Сестер была круглолицей, а другая – стройной, обеих отличал холодный взгляд; шали они носили так, чтобы длинная красная бахрома была видна полностью. Это уже не те сестры, что оказались возле нее поутру, однако их присутствие здесь сложно назвать случайным. Они были не то, чтобы охраной, но и совсем не охраной тоже не являлись. Им Эгвейн тоже не стала кланяться. Обе взирали на нее без всякого выражения.