Но прежде чем развернуть послание, настежь открываю балкон, чтобы проветрить комнату от запахов бурной жизнедеятельности маленького… сыруна.

Откуда только слово в голове взялось?

Плюхаюсь на диван, разворачиваю лист, предвкушая злорадство от того, как моего соседа вот-вот приложит приятной новостью. Уверен, что всегда был предельно аккуратен и не успел наследить. Я вон даже с Молькой держал себя в руках, а уж это было как никогда тяжело. Думал, что кончу раза три, прежде чем она получила свое.

По коже растекается приятно покалывающее послевкусие прекрасного секса, так что я совсем уж без страха вгрызаюсь взглядом в кривые каракули. Такое чувство, что их писала не очень грамотная и не очень взрослая женщина.

«Надеюсь, ты будешь хорошим отцом своей дочери, Марик Червинский. Ее зовут Елизавета. Можешь не разоряться на анализ днк — она твоя родная дочь. Сама воспитать ее я не могу».

Я почему-то цепляюсь взглядом в две вещи: то, что «ДНК» написано маленькими буквами и то, что ребенок-девочка Елизавета.

Конечно, у меня были всякие женщины, но абсолютно точно среди них не было неграмотных школьниц. Но в записке Черным по белому написано мое имя, причем именно Марик, а так меня зовут только те, кто хорошо знает. Ну или девахи, с которыми я спал.

Черт.

На секунду в голове мелькает шальная мысль: выбросить проклятую бумажку в окно, а Вере придумать какую-то чушь. Конечно же, она не поверит, но дело даже не в этом.

Это как-то… трусливо что ли.

И хоть я абсолютно уверен, что это левый ребенок, чьим отцом я совершенно точно не могу быть, подкидывать его под следующую дверь как-то не по-мужски. Ребенок не виноват, что у него хуевая мать.

Вера возвращается в комнату, и на этот раз от ребенка уже ничем не пахнет, разве что немного мылом. Молька сняла с него верхнюю одежду, и теперь, когда на малышке остался только неряшливый и явно не по размеру непонятного цвета комбинезон, ясно видно, что это абсолютный младенец.

— Девочке максимум пара недель, — с видом знатока говорит Вера.

— Откуда только познания, — недовольно ворчу я.

— Мне двадцать семь, Червинский, все мои подруги давно замужем и большая половина обзавелась потомством, так что кое-что в детях я смыслю. Ну и что пишут? — Она косится на брошенную на стол немилосердно скомканную бумажку.

— Что ее зовут Елизавета. — О второй части идиотской писульки нарочно умалчиваю.

— Елизавета Марковна, — нараспев декламирует Молька. — Звучит. С таким именем она обязана стать ученым. Я бы даже поставила, что в какой-нибудь очень заумной области: может, будет строить ракеты или изучать движение космических тел.

— Молька, это не мой ребенок.

— А пахнет как твой, — язвит адская козочка и, придвигаясь ко мне, торжественно вручает орущего младенца. — Значит вы тут знакомьтесь, а я пошла.

И пока я, заикаясь и чуть не на коленях, умоляю не бросать меня чудовищу на съедение, находит в моем гардеробе джинсы и свитер, а потом деловито зашнуровывает ботинки и накидывает сверху мою дубленку. Наверное, если я не хочу остаться наедине с Елизаветой Марковной, лучше не говорить, что выглядит Молька как чучело.

— Не плачь, Бабник, я за памперсами и детским питанием, — с выражением полного триумфа, говорит Молька, захлопывая дверь прямо перед моим носом.

Такие истории — далеко не редкость.

Работая с Клейманом, я навскидку могу вспомнить минимум десяток случаев, когда причиной развода становились внезапно всплывшие от постоянных или случайных любовниц дети. Так что с разгульным образом жизни Червинского, появление вот такого подарка было лишь вопросом времени.

С другой стороны, хоть у Червинского явно порвало его аппетитную задницу, он не струсил, не стал прятать голову в песок и вообще вел себя на удивление ответственно. А ведь я была уверена, что Червинский и Ответственность — два слова, которые не могут стоять в одном предложении.

Пока я хожу с корзинкой по супермаркету, складывая все, что может пригодиться на первое время, в голове уже зреет план действий. По-хорошему, нужно заявить в полицию, но в таком случае ребенка заберут до выяснения обстоятельств и установления отцовства.

А это долгая и тяжелая процедура, а для ребенка так совсем некомфортная. С другой стороны, Червинский не может держать у себя ребенка, словно приблудившегося щеночка.

Вот найти бы мамашу-кукушку да врезать пару раз, чтобы через голову до матки дошло, зачем женщине дана детородная функция.

В общем, набираю своему знакомому из органов, вкратце обрисовываю ситуацию и прошу совета, как ее можно замять: мы с Антоном работает уже с фактом развода из-за «кукушат», а вот что делать с их оформлением — мягко говоря, совсем не наше.

Толик дает пару дельных советов и обещает до завтра разузнать что и как.

Так что к Червинскому я возвращаюсь на такси, с полными пакетами детских принадлежностей и примерным планом действий.

— Оно все время орет! — с ужасом в глазах, летит мне навстречу Марик.

— Не «оно», а Лиза, — недобро зыркаю в его сторону. — И привыкай — тебе с ней вот так лет двадцать… пять, пока не выйдет замуж за кого-то вроде тебя.

Марик внезапно меняется в лице, корчит страшную рожу и тоном «Я тут всех порву за свою кровинушку», выдает:

— Только через мой труп!

Я вручаю ему упаковку памперсов и подбадриваю:

— Ты эволюционируешь буквально на глазах.

Марик распрямляется, как будто получил королевскую похвалу и его глаза снова становятся того самого цвета, от которого у меня приятно теплеет в области сердца. Даже хочется взять паузу в наших боевых действиях и поцеловать его, но детский крик вторгается в минутную романтическую тишину, и Марик нервно сглатывает.

Я захожу в комнату, и прикрываю рот ладонью, чтобы не засмеяться.

Малышка лежит на диване, с одной стороны старательно «замурованная» подушками, чтобы не упала, а сверху укрытая пледом.

— Дети же мерзнут, да? — с надеждой спрашивает Марик, когда я разглядываю эту оду заботе.

— Ну, некоторые рождаются с мехом, — с философским видом говорю я, — но твоей дочери повезло.

Судя по недоверчивому взгляду Червинского, скажи я это чуть поубедительнее, он бы безоговорочно мне поверил. Вот как так можно: быть финансовым гением и в тридцать четыре года ничего не знать о детях?

Но шутки в сторону — девочку нужно кормить, тем более, она как раз начинает ворочаться и за секунду снова на всю громкость врубает «сирену». Марик заступает мне за спину и всем видом дает понять, что лучше пройдет без страховки по канату над пропастью, чем возьмет ребенка в руки. Мужчины так беспомощны, когда речь заходит о детях.

Особенно, бабники.

Хорошо, что у меня было много возможностей попрактиковаться на младенцах своих подруг, а в нашей болталке девчонки любят пообсуждать всякие «мамские» темы: какие соски крепче, какие смеси лучше и какие памперсы удобнее.

В общем, хоть приз «Мать года» я и не возьму, но что делать с грудным ребенком знаю.

— Поставь чайник, Червинский, а я пока переодену Лизу.

Второй раз просить не приходится — от радости, что его отпустили в тыл, Марик чуть не вприпрыжку сбегает с поля боя. А я быстро набираю номер своей подруги Нины и вкратце обрисовываю ситуацию. Нина — педиатр, а еще мать близнецов, так что на ее мнение можно положиться. Даже обещаю оплатить ей такси туда и обратно, чтобы приехала поскорее. Хоть девочка и выглядит здоровой, мало ли какие мелочи я могла упустить из виду.

Я успеваю переодеть Лицу в новый комбинезон карамельного цвета, и когда малышка снова начинает пищать, вместе с ней на руках иду на кухню, чтобы простерилизовать соску с рисунком в виде маленькой громко орущей гусеницы. И, конечно, Червинский снова бледнеет, когда я передаю ребенка ему на руки. Я бы сказала, что нашла универсальную пугалку для холстиков: суньте ему под нос плачущего ребенка, и он превратится с покладистого барашка.