У него даже пятки такие, что хочется, прости господи, жамкать. Откуда в моей голове эта девичья чушь?

В последней коробке белое платье. Не дорогая «бабка на торт» и не мечта кондитера, а что-то легкое, с вышивкой и без претензии. Наверное, если бы я встречала своего капитана «Алых парусов», то непременно в таком платье: шла по берегу, вглядываясь в рассветный туман, и мои волосы пахли бы солеными брызгами.

— Отвернись, Червинский, я просто хочу примерить.

Меня немного «кусает», что он делает это легко и без возражений. Просто берет и отворачивается, не расшвыривая направо и налево вездесущие шуточки. И что с ним делать? Он же, голубоглазое чудовище, даже шанса мне не дает, ни единой заусеницы, чтобы я ухватилась за нее, дав нам еще один шанс.

Именно нам.

Потому что, хоть он и не подарок, я ведь тоже — та еще адская козочка.

Ладно, Червинский, укатаю тебя еще раз.

Платье сидит на мне идеально, но тут точно есть какая-то провокация, потому что все, чем меня щедро наградила мать природа — грудь и «орех» — все равно каким-то образом выпирает, хоть в фасоне вообще нет ни одной четкой линии.

Если бы я собиралась замуж за мужчину мечты, то хотела бы, чтобы все было именно так: лунный свет, мой босой Червинский, прибой и я в платье, как девица из сказки — ни одета, ни раздета.

Так, Верочка, побудь серьезной хоть пару минут, иначе вместо того, чтобы выяснить отношения, устроите оргию на этих старых досках, а это чревато синяками и занозами. И штрафом за неприличное поведение.

— Ну и как? — говорю я, подавая сигнал, что теперь можно смотреть.

Марик оглядывается — и просто молчит. Как-то даже для приличного неприличия слишком долго, и я начинаю нервно одергивать то тут, то там, поправлять, где не жмет.

Что он в самом деле? Ну платье и платье, не стала же я в нем той девушкой, от которой у мужчины отбирает дар речи.

Но, похоже, стала, потому что Червинский поднимается и идет ко мне, останавливаясь у той невидимой грани, после которой я бы просто врезала ему пощечину, а потом зацеловала, хоть он и не заслуживает. Но, что самое странное, все это время он не лапает меня взглядом, не позволяет себе сальных улыбок в адрес моего декольте. Он смотрит прямо мне в глаза и улыбается.

И меня пробивает на рев.

Не на слезки маленькой романтичной принцессы, а на громкий рев навзрыд, в котором — будем честны — крепких русских слов больше, чем разрешенных цензурой. Ну ничего не могу с собой поделать: я вот такая, прямая между двумя точками, иногда через чур.

И мне, такой прямой, не нужен никакой другой мужик, даже если он безопаснее, надежнее, брутальное и вообще по смерти заслужит надгробную надпись: «Безгрешен и идеален». Мне нужен мой Марик. И дети от него.

Наташа как-то сказала, что любовь: это не слова, не признания и не серенады.

Любовь — это когда ты видишь в глазах того самого мужчины ваших будущих детей. Даже если вы случайно столкнулись в метро, и ты вдруг понимаешь, что у вас будет отличная малышка с твоими белокурыми косичками и его смешным курносым носом — это не просто так.

— Я влюбился в тебя заново, — бесхитростно, отбросив напускную шелуху, признается мой голубоглазый монстр. — Я — твой. Смирись уже. Рыцарей на белых жеребцах раздавали вчера, сегодня только те, что с браком. Так что, адская козочка, делай, что хочешь, но хрен ты от меня избавишься.

— Господи, Червинский! — Я топаю пяткой. — Ну хоть секунду мог без хренов-то?

— Неа. — Он пересекает невидимую преграду, сгребает меня, словно я что-то маленькое и совершенно беспомощное, и выразительно сопит на ухо: — Давай больше не будем бодаться, адская козочка?

Есть все же во мне одна огромная слабость: Червинский, называется.

Когда он меня вот так держит, когда его руки говорят «не видать тебе свободы», я понимаю, что мне и правда до чертиков надоело с ним бодаться. Нет, конечно, мы даже в старости будем время от времени издеваться над другом всякими незлыми насмешками и подколками, но это будет… как искра в хворост, потому что вот такие у нас отношения — не выигранная война и пакт о перемирии, а постоянный бой, с переменным успехом то одной, то другой стороны.

Я по-другому не хочу.

И все, что произошло с нами за эти недели — это тоже было не просто так. Мы всегда понимаем, как нам что-то дорого, когда теряем это. А если представить, что есть маленький одноразовый способ вернуться в прошлое и все исправить? И он — у меня в кармане.

Потому что рядом именно тот мужчина, с которым я буду сама собой и даже через миллион лет в ответ на любой мой фокус или глупую шутку, или резкую насмешку он лишь улыбнется и скажет: «Хватит бодаться, козочка, сточишь рожки». Потому что вот такие мы — два сапога пара, даже если со стороны может показаться, что я выбрала недостойного мужчину.

Я выбрала живого мужчину. Потому что мне не нужно что-то лучшее, что-то машинальное и не совершающее ошибок. Я с таким рехнусь просто, через месяц утону в болоте от скуки. Ну и, наверное, я не так чтобы взыскательна. Достаточно того, что я вижу наших совместных детей и точно знаю, что буду много раз умиляться, как Марик носится по дому с перепуганным лицом, потому что «на этот раз тебе придется снимать подгузник». И как с гордостью придет на детский утренник, встанет в первый ряд и будет с глупой улыбкой махать нашей бойкой маленькой девчонке с косичками и в короне из фольги и новогодней мишуры.

Мне достаточно того, что этот мужчина такой, как есть.

Лучших пусть забирают другие.

— Между прочим, Червинский, — я выкручиваюсь из его рук и за край рубашки тяну его с пирса, прямо на пляж, подальше от посторонних глаз. — Приехать на теплые острова и не заняться сексом на песке — это преступление, которое касается отлучением от постели на две недели.

Марик сглатывает, когда я останавливаюсь и в каком-то диком порыве осторожно прикусываю его шею над тем местом, где кадык выпирает из-под кожи и в этот самый момент нервно дергается.

— Только, говорят, песок потом придется выковыривать из самых неожиданных мест, — продолжаю подливать масла в огонь, немного поведя плечом, чтобы ткань сама сползла вниз.

Теперь она держится только на возбужденных сосках, и Марик, разглядывая меня тяжелым безумным взглядом, бормочет:

— Я готов пожертвовать свою спину и задницу, Молька, если ты разденешься прямо сейчас.

Тоже мне условия.

Кошка во мне довольно потягивается и начинает беззвучно мурлыкать, пока я, подхватывая внутренний ритм, немного виляю бедрами, позволяя платью соскальзывают все ниже и ниже, пока оно не опускается к моим ногам белым подобием морской пены.

Мне нравится, как Червинский на меня смотрит, и как его зрачки становятся еще шире, затягивая меня в самую грязную и самую желанную игру на свете. Нравится, как он вздяхает, разглядывая мою грудь и живот, и развилку между ног.

— То есть ты знала, что так будет? — уточняет он с заметным низким хрипом, явно намекая на полное отсутствие белья.

— Упссс! — Старательно разыгрываю удивление и даже прикрываю рот ладонью. — Трусики остались где-то там.

— Напомнишь мне, чтобы я отыскал их, когда удовлетворю свою женщину… несколько раз.

— Дважды как минимум, — озвучиваю обязательную программу, и мы одновременно притягиваемся друг к другу как магниты.

Врезаемся друг в друга с почти металлическим звуком, сплетаемся руками, присасываемся губами в каком-то очень непонятном и жадном подобии поцелуя.

Собсвтенническим жестом Марик укладывает ладони мне на ягодицы, сжимает, плотоядно ухмыляясь в ответ на мой вздох и почти не возражает получить за это крепкий укус в плечо. Его кожа под моими губами — эксклюзивный сорт лакомства: терпкая, дымная, как будто он прошел сквозь влажный полынный туман, и я капли кончиком собираю драгоценные капли.

Мы молча падаем на песок, и я оказываюсь под Мариком: безвольная, расплющенная, способная лишь нервно хихикать, когда мы в две пары рук не можем выудить его из рубашки. В конце концов Червинский распрямляется на коленях, просто разрывает упрямую одежду и треск ткани наполняет меня похотью.