– А как научиться на прямом эфире говорить без запинки?

– А как вас зовут?

– Маша.

– А фамилия?

– Петрова.

– Откуда вы и в какой семье родились?

– Я из Томска, моя мама учительница, папа инженер…

– Стойте, стойте. Вот сейчас вы говорите без запинок. Потому что прекрасно знаете, о чем говорить. Вот так и на прямом эфире. Если знаете предмет – будете говорить без запинки. Если нет – придется учить. Тогда обязательно станете «экать-бэкать».

Так вот, Женя и Сема – это ребята, которые знают, о чем говорят. Лучше всех репортеров знают. Потому что щупают Донбасс своими руками.

Пегов у «Легенды». Прямой эфир

Прямой эфир Поддубного

Итак, садится солнце. В «Легенде» все меняется. Эх, Сайгон-твою мать! И напитки на столах покрепче, и словечки тоже. Несмотря на присутствие коллег-дам, братия матерком не брезгует. Но так, элегантно, не по-портовому. Официанты включают музыку. Какие-то местные околотусовочные девчата уже трясут задами и грудями барабанам в такт. Входящие новые группы вызывают оживление, им кричат уже громче, чем днем:

– Ооо!!! Вот и они!!! Наши герои!!!

Наверное, во время вьетнамской войны американские военные репортеры вот так же встречали своих собратьев по перу, возвращающихся из джунглей в сайгонские кабачки.

– Здорово, Джон!

– Привет, Билл!

– Сколько коммунистов убил?

– Сегодня всего троих, ха-ха-ха!

– Эй, желтый, принеси мне виски!!!

А здесь, в десяти минутах езды от «Легенды», – другой Донецк. Возьмите Киевский район или Куйбышевский. Разбитые дома, перепуганные жители. Ни ярких витрин, ни уличной жизни. А еще дальше – Дебальцево. У меня всплывает в памяти вчерашняя давка в очереди за хлебом. Да какая очередь, просто штурм распахнутого кунга «Газели». Трясущиеся руки стариков, протянутые снизу вверх. Их глаза, тревожно зыркающие из стороны в сторону, как у голодных дворовых собак, ожидающих, что им бросят кусок мяса (прости меня, Господи, за сравнение!). Здесь в Донецке – Сайгон. Возвращающиеся из эвакуации дорогие машины. Ленивый поток заходящих и выходящих из магазина «Обжора». А я вспоминаю старушек в Дебальцеве, кипятящих суп из одной картофелины на печке-буржуйке в холодном подвале. Их плач:

– Дома разбомбили. Жить негде.

Я вспоминаю ветхого старика, только что разжившегося буханкой хлеба… Он, шатающийся от голода, крошил буханку остервеневшим от того же голода голубям. А те, облепив старика по колени, хлопали крыльями в надежде заполучить свою кроху. Я видел обнимающихся и громко смеющихся людей в Донецке, у памятника Ленину, и обнимающихся женщин в Дебальцеве. Плачущих, гладящих друг друга по спинам и по головам, не верящих, что в них уже не стреляют.

Контрасты войны… И они вовсе не означают, что репортеры на Донбассе жируют. Да, репортеры не отказывают себе в комфорте, но они каждый день бывают в окопах. Каждый день рискуют, собирая информацию о войне. Тыл и передовая в Донбасе впритык. Ты можешь спокойно пить текилу, а через час уже бегать под разрывами мин в аэропорту. И хорошо, если мин. Бывают еще и «Грады», и «Ураганы». И гаубицы с той стороны лупят. Чтоб ладошки вспотели – не надо ждать. Не надо месяцами месить грязь, как в Чечне, в надежде попасть на какую-нибудь спецоперацию. Все рядом.

Еще пару слов о репортерах-окопниках. Как и на всякой войне, люди в окопах все больше и больше становятся похожими на солдат. Здесь у большинства репортеров полувоенные брюки и куртки. Обувь, достойная дорогих наемников. А еще фронтовые словечки и выражения: «Накрыли «Градом», «Старый терминал», «Там знаешь, как плотно накладывают»! У каждого каска и бронежилет. Помню, как все с удивлением рассматривали мой, персонально пошитый:

– Новье?

– Естессственно…

А еще… Никто уже не помнит, почему репортерское кафе когда-то назвали «Легендой». На стенах какие-то нейтральные штучки-дрючки, картинки-пейзажики. Наверное, скоро здесь можно будет видеть портреты Грема Филипса, Жени Поддубного, Семы Пегова… Название наполнится смыслом.

У каждой войны есть дети… Они растут, взрослеют на глазах. Еще вчера они были как все, простыми, никому не известными бойцами. Сегодня – командиры, о которых знают все и вся. Сколько их на юго-востоке? Десятки. Захар, Призрак, Ваня Русский, Атаман Козицын, Ходоковский, Леший, Миша Пятый, Абхаз и, конечно, Гиви и Моторола. Смешно, правда? Ну, какие они личности, какие командиры. Выскочки, скороспелы, которые быстро увянут.

Вот так же, наверное, говорили про Буденного и Фрунзе, про Ворошилова и даже про Кобу, ставшего позже Сталиным, говорили. Сначала с пренебрежением. Потом с уважением, а кое про кого даже со страхом.

Моторола – это Чапай. Тот тоже был работягой, потом призыв, армия, Первая мировая. Воевал, а тут революция, выбрали командиром. Сначала комполка, потом и комдивом. Арсений Павлов, он же Моторола, прошел примерно такой же путь. Родился на Крайнем Севере, в Коми. Служить попал на Кавказ, в морскую пехоту. Пошла Чечня, воевал. После дембеля тут же поступил контрактником в бригаду спецназа ГРУ. Опять война на Кавказе. Уволился, жил спокойно. Мыл машины в Ростове, работал спасателем, потом освоил ремесло камнетеса. И так бы и кануло в лету его имя, если бы не революция. А дальше события в Харькове, переезд в Донецк и первые боевые действия в Славянске.

Моторола совсем невысокого роста. Худощав, конопат. Рыжие усики и жиденькая рыжая бороденка. В ухе серьга-крестик. Голос тоненький и скрипучий. Ничего общего с привычным портретом героя. Никакого орлиного носа, ни крутых скул, ни исполинского роста и громового голоса. Мы знакомимся у «девятки», недалеко от аэропорта. Он говорит со мной чуть лениво, глядит при этом не в глаза, а вообще в сторону. И это слегка раздражает. Пять минут, десять, и Моторола уже смотрит на меня с интересом. Мы ведь военные, как тараканы. Общаемся на только одних нам понятных флюидах. Буууль – послал сигнал, ждешь ответа. Буууль – ответ. Значит, свой. Произносишь одно, а подразумеваешь другое. Ты просто проверяешь, свой перед тобой или чужой. Мы говорим, говорим, и Моторола мягчает.

– Да не привык я к гражданке за восемь лет. Служил-то не так, чтоб «скорее домой», а с удовольствием. Тосковал. Бывает, встречаешь человека, общаешься. Говоришь: ПКТ, ПК, – и он понимает, о чем ты. И он уже как родной.

– Зачем ты сюда приехал?

Моторола снова отворачивается. Опять стена. Это оплошность. Только разговорились. Но он уже чувствует – здесь я его не понимаю. Это другая тема, другое его внутреннее состояние. А как понять? Это надо побывать в его шкуре. Скорее его поймет первый же попавшийся ополченец. С полунамека. Это их волна, особая. И они общаются на ней без слов. Но я вижу, все-таки Моторола пробует мне объяснить.

– Понимаешь, вот я приходил, там, в России, домой с работы и включал телевизор. А там майдан, там эти нацики. Они кричали: за одного нашего мы будем убивать десять русских. Представляешь? И мне стало интересно, о каких это русских они говорят? Взял и поехал. Посмотреть. Каких русских они имеют в виду.

Все равно я не могу понять. Бросить семью, дом, работу. Уехать на Украину, не имея там ни друзей, ни знакомых. Уехать никем, просто сочувствующим, не более. А может быть… Скорее всего, он, Арсений Павлов, уже был Моторолой. В душе. Еще там, в России. И ему оставалось лишь перейти Рубикон и воплотить все в реальность.

Мне больше понятна история Гиви. Рабочий. Отслужил танкистом в украинской армии. И неплохо отслужил, многому научился. Вернулся на завод, а тут уже не просто революция, тут война.

Гиви, в смысле Михаил Толстых, высокий, стройный брюнет с легкой проседью. Чуть картавит, и это придает его образу некий шарм. Вообще, Гиви с его внешностью мог бы рекламировать сверхдорогие машины, богатую одежду или лучший в мире парфюм. Но его движения по-мужски быстры и порывисты. В нем нет ни капли манерности. Он, конечно, боец, а не живой манекен. Найти с ним общий язык оказалось проще, чем с Моторолой.