— Не знаю, памяти, говорю, нет совсем! Как отшибло напрочь, так и возвращается — даже буквицы писать не могу. Ты что, не заметил, что говорить тоже стал неправильно?!

— Будто иноземец, и говор у тебя, царевич, совсем иным стал. И смотрел на меня, как на чужого. Прости, то я от отчаяния. Розыск вести сам Толстой будет, а не князь-кесарь новый, сын старого Ромодановского — но тоже зверюга страшный. Много людей под пытки и казни пойдут.

«Ох, ни хрена себе — а я его шантажировать вздумал?!

Трижды дурак!

Но то от полного незнания здешних реалий и прошлых событий. Так вот почему драгун до сего дня в знакомстве не сознавался — думал, меня цезарь выдал царю с потрохами.

Или это подсыл от Толстого или Меншикова?

Нет, не похоже на провокацию — на мне и так грехов перед царем как на шелудивой собаке блох. Нет, он за себя беспокоится, да за Кикина и других заговорщиков, которых я не знаю. Ведь розыск пойдет, я под пыткой их сдам — понимает, что боль не вынесу».

— Бежать тебе нынче надо — завтра все будет готово. Пока, государь, притворяйся дальше болящим. Все про порчу знают. Верь — мы поможем тебе — со мной двое драгун верных до смерти. Мы ведь родичами Лопухиным приходимся — меня твой дядя Абрам Федорович крестил, родительница покойная, Царство ей небесное, в свойстве с матушкой твоей, царицей Евдокией Федоровной будет.

После этих слов Алексей поверил офицеру лейб-регимента полностью, окончательно и бесповоротно. Назвать царицей насильно принятую постриг постылую Петру жену, плахой попахивало даже для отпетого провокатора. Причем стало ясно — убивать царевича Алексея не станут, чтобы «замести» следы заговора. Не те они люди, будут стараться вытягивать его до последнего момента, как единственного законного наследника московского престола, и того, на кого сделали ставку.

— Хорошо, все исполню, как скажете.

— Девку себе вызови, постель греть. Она и будет тебе от меня известия передавать. На рябую никто не подумает — их дурами набитыми считают. От Ефросиньи откажись — крепостная девка тебе Никифором Вяземским отдана, а тот Меншикову клевретом верным стал. Подложили ее под тебя, она тебе в душу змеей подколодной вползла. Слуга твой тоже подсыл — предал он тебя давно, государь.

— Знаю — он записывал все мои слова, когда я бредил все три дня последних. Толстой ему приказал.

— Худо, — офицер вздохнул, и неожиданно попросил. — Ты его запугать попробуй, ваше высочество. Крепко так пугани, расправой царской. А то помешать может, собака. Донести, коли что увидит.

— Попробую, — Алексей пожал плечами, пребывая в некоторой растерянности. И тут на ум ему пришла мысль. — Есть такая возможность — портки замочит от страха!

— Это хорошо, царевич. Ты завтра прикажи Толстому, не проси его — волю свою покажи, чтоб тебе прогулку на коне организовали верхом. Чтоб с седлом свыкнутся, когда убегать будем. Мыслю — тяжко тебе станет с непривычки… Ну да, Бог поможет!

— Завтра с утра и огорошу Толстого, но своего слугу изобью, как только одни останемся в комнате. Мыслю, отравить меня хотят — Толстого опасаюсь, взгляд у него нехороший.

— Я тоже так думаю — опасен ты для мачехи и Меншикова, да и других врагов у тебя много. Даже твой отец прикажет тебя пытать, а потом и казнит. Ты ведь у цезаря войско против него просил, как сам сказал — и за меньшую вину прилюдно колесуют!

— Знаю, Никита Андреевич! Потому бежать подальше мне надобно. Пока не знаю куда, правда…

— Там решим, лишь бы отсюда на конях вырваться!

— Хорошо, надеюсь на успех.

— Тогда жди от меня известия. А теперь я уйду и на глаза твои попадаться не буду — старик зело подозрителен, и может меры заранее принять, и тебя под строгий караул взять. Прости, царевич, идти надобно, ты вида не подавай, что мы знакомы уже десять лет.

Капитан-поручик отошел к дверям и поклонился. Неожиданно произнес нарочито грубым, привычным для себя голосом:

— Девку отправлю, царевич. Пусть все приберет тута.

— И слугу отправь — куда он запропастился?! И вели на поварню — пусть мне поесть принесут!

— Все сделаю, ваше высочество, — офицер поклонился, явно работая на свидетелей в коридоре. Выпрямился и ушел, прикрыв за собой дверь. Алексей присел на постель, сильно сжал ладонями одеяло. И припомнив, как впервые в жизни целовался в бане, покраснел.

Странное ощущение осознавать, что сегодня произойдет то, о чем он мечтал много лет — познает самое сокровенное таинство, будет любить и сам станет желанным. Ведь раньше он о таком помыслить даже не мог, понимая, что стал отверженным уродом, «Квазимодо». Хотя в глубине души промелькнула мысль, что Аглая его использует — хотя, как ни крути, никакой выгоды ей это не приносило, одни проблемы.

Потому подозрение он отринул — то была действительно любовь, ведь все девушки ожидают в своей жизни принца, а царевич для них не менее ценен. Откуда ей знать, что его жизнь сейчас не стоит и выеденного яйца, она ведь видит только внешнюю сторону власти.

— Надо было в бане попробовать, но я постеснялся, — от такой мысли загорелась ладонь. Он помнил, как сознательно прикоснулся ею к тугой груди девушки, сжал пальцы на нежной коже, ожидая, что она не только вырвется, но еще даст пощечину. Но Аглая только обняла его, поцеловала и тихо прошептала — «дождись ночи, любимый, я твоей буду».

«Еще часа три до заката, а у меня все горит в душе!»

Алексей соскочил с кровати, возбудившись от картинок, что подсунула ему память. Впору лезть на стенку от вожделения, он даже забыл, что может пройти несколько дней и его начнут пытать. Но как думать о смерти, если все мысли занимает нечаянная любовь, от той которую другие считали страшной, а он самой прекрасной на свете.

— Царевич, я кваса принес, вот! Уже отведали, но я повторю!

Иван ввалился в комнате, звучно отпил из ковша напитка, хекнул.

— Поставь на стол!

Алексей подошел к нему, и как только слуга поставил ковш и стал выпрямляться, поймал удачный момент. До армии он занимался боксом, а потому неожиданно для себя, ведь забыл о спорте совсем, став инвалидом, умело провел «двойку». Левой рукой, «потерянной», неожиданно сильно заехал в ухо предателя, а правой, вложив в удар всю накопившуюся ярость, снизу вверх провел апперкот под челюсть.

— Ни хрена себе!

Иван странно хрюкнул, его отбросило к стене, по которой слуга «стек» на пол, закатив глаза — изо рта обильно потекла кровь.

— Неужто убил?!

— Нет, жив курилка. Нокаут!

Алексей присел на корточки, приподнял веко. Слуга пребывал в нокауте, правый кулак ощутимо болел. Да, организм у царевича был ослаблен болезнью, но назвать физически слабым его было нельзя — жилистый человек, да и от «папеньки» гены передались, а тот подковы с легкостью разгибает и карточную колоду разрывает.

Жертва экзекуции потихоньку стала приходить в себя, а царевич ускорил этот процесс, выплеснув ковшик кваса прямо в лицо.

— Зачем…

— Выдохся, говорили тебе — свежий квас только нужен! Или еще пояснить?! Так я завсегда готов!

Алексей покачал кулаком перед сфокусировавшими взгляд глазами, слуга испуганно вжал голову в плечи.

— Ты, сученыш, свою голову на плаху положил! Сейчас позову солдат и прикажу насмерть забить тебя батогами! Толстого ты боишься?! Так? Отвечай, душу выну!

— Прости, благодетель, запугал он меня, как есть. Страшный человек, боярин, пытками грозился. Не погуби, милостивец…

— Ты отодвинься, придурок, юшкой мне рубаху с подштанниками испачкаешь! Утрись!

Алексей уселся на кровать, посматривая на слугу — куда делся прежний гонор у того?! Теперь не горделиво, а испуганно тот взирал на Алексея, вжав голову в плечи. Не ожидал от доброго и милостивого хозяина побоев, обнаглел до последней степени, смотрел на царевича, как на мертвеца.

«А хрен вам с горчицей по морде размазать! Я за жизнь свою еще поборюсь, «папенька», и устрою там-тарарам!»