Кровью снова всех повязал!

Жаль, не помню толком, сколько народа на казни пошло по делу царевича вместе с ним, мыслю что немало — от епископов до классных персон, от монахов до слуг. Они ведь к нему как мотыльки на огонек подтянулись и все — спалили себе не только крылья, но и жизнь!»

Алексей чуть покачивался в седле — он привык к верховой езде, или само тело помнило прежние навыки — даже шпагу держал в руках более уверенно, что ли. Он сейчас и думал, и с горечью рассматривал Москву — словно огромная деревня она была на окраинах, чем то старый Иркутск с его двухэтажными бревенчатыми особняками и обычными усадьбами походил на вот эту нынешнюю Первопрестольную.

Дальше виднелись каменные палаты весьма затрапезного вида — Петр везде запретил каменное строительство, кроме любезного его сердцу Петербурга. Совсем вдалеке виднелись маковки башен Кремля, куда, понятное дело, он и не думал соваться. Путь его лежал к своему ближайшему родственнику, вернее, самому влиятельному из них, кто сейчас находился в Москве — брату матери Абраму Федоровичу Лопухину.

Быть узнанным Алексей не опасался — старый стрелец Игнат оказался настоящим кудесником, понимал толк гримировки. И хотя щепка в носу мешала, а щеки несколько раздулись от инородных вложений, но вместе с посветлевшими волосами, все эти примитивные средства разительно изменили его облик, так что родная мать вряд ли бы узнала. Да и царская подорожная с подлинной печатью уже два раза выполняла свою роль — решившие потребовать ее караульные резко бледнели, спадали с лица и без слов пропускали полудюжину угрюмых драгун, что ехали выполнять повеление, любопытствовать о котором было нельзя под «страхом лишения живота».

— Да, папенька, устроил ты тут театральное зрелище, — пробормотал Алексей, разглядывая площадь, часть которой была занята торговыми лавками, а другая служила местом для последнего «выступления» казненных — их останки выставлялись здесь для всеобщего рассмотрения.

Внимание привлекли два трупа — старухи с седыми волосами, и молодой женщины с длинной косой. Уже тронутые тлением, видимо их казнили перед наступлением морозов, они запомнились ему выражением нестерпимых мук, как предсмертной печати — казнили их на колесе, раздробив руки и ноги железными палицами, да так и оставили умирать.

Ради чего, для чего эта звериная жестокость — в голове Алексея абсолютно не укладывалось такое. Казни, если суд приговор вынес но зачем так мучить нарочито?! Для всеобщего запугивания?!

— Зато в Москве самое жирное воронье, а ведь я где только не побывал. Для него здесь всегда много корма!

Капитан Огнев говорил с кривой ухмылкой на лице — со стороны могло показаться, что драгун смеется над жертвами «правосудия», но на самом деле внутри него клокотала ненависть.

«Как хорошо, что не я один такой — все мои люди люто ненавидят царя-«антихриста», и желают свести с ним счеты. Полдесятка маловато будет, но лиха беда начало — судя по лицам горожан, по тем боязливым, но в тоже время ненавидящим взглядам, что на нас бросают, народ может и примкнуть к восстанию против существующих порядков.

Только тут надо хорошо покумекать над подготовкой, которую затягивать никак нельзя — велик риск доноса. Блин горелый, я ведь не профессиональный заговорщик, а дилетант-любитель, но все когда то в первый раз происходит. Так что будем работать, ведь не ошибается тот, кто ничего не делает. Вот только нужно вначале опорными точками в сем граде обзавестись и начинать сеть развертывать, агитацию осторожно повести в воинских частях. Революция опасна, она в бунт обычный перерастет при нынешних нравах, а нужен чисто военный переворот. Петр бросит на захват Москвы, если нам удастся овладеть ею, всю свою армию — и победить ее мы можем только регулярными силами, отнюдь не ополчением».

— Царевич, мы подъезжаем — это палаты дядьки твоего, — осторожно шепнул Никита указав на каменный особняк приличных размеров, с дюжиной сводчатых узких окон по фасаду, с большим крыльцом и обширной подклетью внизу, со своими окнами — так что можно было считать это здание двухэтажным, как не крути.

К самому парадному крыльцу не стали подъезжать, свернули к открытым воротам — проехав мимо остолбеневших холопов, что даже не дернулись вставать у них на пути.

Дураков нынче не осталось — увидели служивых людей, да еще решительно настроенных и при оружии, понятно, что дело скверное. Тут пусть сам боярин с ними разговор ведет, а то можно разом зубов лишиться, а то и шпагой плашмя по неразумной голове получить…

— У меня к тебе грамота от царя Петра Алексеевича, Абрам Федорович! Ибо стало государю известно, что ты бегство его сына царевича Алексея к цезарю одобряешь, тайную крамолу с изменой супротив царя затеваешь! Какой ответ от тебя будет?!

— Помилуй Бог, поручик, какая крамола с изменою, что ты говоришь?! О бегстве наследника престола мне ничего не известно, он мне и писем не каких не отсылал, вот тебе крест!

Родной дядька, под полтинник годами, так истово перекрестился, что Алексей мысленно ему зааплодировал. Но решил проверять дальше — выхватил шпагу и упер ее кончик в грудь обычного кафтана, который Абрам Федорович просто не успел сменить на предписанную царем одежду согласно иноземной моде. И парик не напялил, как полагалось бы по всем предписаниям, что царь разослал во множестве.

Да что там — прибыл какой-то поручик лейб-регимента князя Меншикова, невелика птица, что бы перед ним политесы разводить. Да и бумаги царские не вручил еще.

— Не дело творишь, поручик, острой сталью тут махать, — Абрам Федорович говорил спокойно, но царевич видел, как на лбу выступила капля пота. — Али тебе убить меня приказали?

— Нет, клинок тебе показать. Говори, где царевич скрывается, в каких странах, а то заколю!

— Да откуда я это знаю, поручик?! Если о бегстве Алексея Петровича я от тебя токмо услышал!

— Он больше года в бегах, а ты только слышал? Не лги, не прикидывайся глупцом! Заколю!

— Щенок ты! Шпагу в ножны, а то разозлюсь! Перед царем держать ответ буду, не пред тобою, годами ты еще не вышел! Пойдем к князю-кесарю! Пусть сам твои бумаги посмотрит — тогда и говорить станем!

Лицо Абрама Федоровича стал покрывать багрянец, он явно злился, но себя сдерживал. Поручик чин небольшой, но так если доверием царя пользуется, то приказ генералу отдаст, как в свое время сержант Щепотьев фельдмаршалу Шереметьеву указывал.

— Хорошо! Тогда говорить будем!

Алексей бросил шпагу в ножны и уселся в кресло с высокой спинкой. Затем снял с головы треуголку и бросил ее на пол. Содрал толстые перчатки, швырнул у кресла. Развязав завязку, скинул с плеч офицерскую епанчу, спокойно посмотрел на стоящего дядьку.

— Что застыл?!

— На кого ты похож, поручик? И голос твой мне знаком?! Кто ты? Рода Михайловых не знаю, а царь значился как бомбардир Петр Михайлов. А ты поручик Михайлов по роду, или от царя указание получил именем этим перед людьми прикрываться?

— А ведь ты не признал меня, знает дело бывший стрелец, изменил таки мне внешность с помощью немудренных хитростей. Вглядись в меня лучше, или глазами ослабел?!

— Помилуй Бог… Алешка…

— Теперь признал, — засмеялся Алексей и тут же был сдавлен в объятиях, сразу почувствовав, что брат матери его действительно любит. Хотя вряд ли искренне — он ведь как не крути последняя надежда рода Лопухиных, уже окончательно отодвинутых от власти.

— Тебя же ловят, царевич! Ты здесь, уму непостижимо! Петьку Толстого на поиски отправили, как мне Кикин намеками отписал.

— Надеюсь, вы письма сжигаете, конспираторы?

— Как ты назвал нас?

— Пустое, вроде как заговорщики. Писать нельзя — письма, даже цифирные прочесть могут.

— Со своими людишками передаем и сразу сжигаем. Но ты то, как здесь оказался, в самом логове. Ты вроде как в дороге сбежал, и в Польше пребываешь. Там тебя ищут.

— Пусть ищут — но там конфидент мой, он меня играет, а в случае нужды имя мое возьмет. Неужели нас самозванцами удивить можно, сколько их у нас было — всех не пересчитаешь.