— Бумагу бери и перо! Мой бред ведь записывал?! Что затрясся, сукин сын — думал, не узнаю?!

— Прости, милостивец, не погуби…

— Не трясись, овца! А теперь записывай аккуратно за мной. И смотри — все в точности пиши, слово за словом! И помни — с этой секунды не я, а сама смерть за тобой взирать будет, топором палаческим играя. Ибо те слова, что ты запишешь, токмо для одного царя предназначены, и кто о них узнает, казнен будет немедленно. Пиши, иуда себе приговор…

Алексей с ухмылкой смотрел на бледного как смерть слугу — тот дописал последние строчки и сидел на лавке, тело заметно трясло дрожью. Действительно, такие тайны писцам знать смертельно опасно — любой монарх, а тем более, такой как Петр, сразу же прикажет голову отрубить, во избежание «утечки информации», так сказать.

— Не трясись, тварь! Я с твоего листа сейчас собственной рукой текст перебелю. А то я буквицы подзабыл, и как их правильно в слова складывать в письме. Теперь по твоему тексту сам напишу! А ты в углу посиди, гаденыш, мы с тобой разговор еще не окончили, тварь, паскуда.

— Милостивец, так это боярин приказ мне отдавал…

— А ты кому служил?! Мне али Толстому?! Так что сиди и сопли жуй! И помалкивай — если кто узнает, что ты письмо это знаешь — подыхать будешь жуткой смертью, сам понимаешь.

Текущий по смертельно бледному лицу пот, закатившиеся глаза, трясущиеся ручонки говорили о том, что слуга осознал, какая участь ждет его в самое ближайшее время.

— Вот и ладненько, — Алексей размашисто расписался — теперь можно было не бояться за подпись и за изменившийся почерк. На порчу ведь многое можно скинуть, как и на потерю памяти, которая может всплывать в голове «пластами». Типа — тут помню, а здесь не припоминается.

— Позови Толстого и офицера — капитана Румянцева. Он здесь?!

— Да, ваше высочество! Приехал токмо.

— И скажи им, что царевич плох, очень слаб, страдает. Падучая может начаться, как у его отца, царя. Не трясись — эпилепсия штука такая, никто знать не может, когда она начнется. Видел ее у государя?! Как от нее припадок у Петра Алексеевича начинается?!

— Ви… дел…

Зубы стучали как кастаньеты, по лицу заструились капли пота — до слуги дошло, что если царевич скажет хоть полслова, то его не просто убьют, умирать будет долго и погано.

— Вот и скажешь им, что в припадок я впал — ударил тебя, кровь пустил. А теперь в себя пришел и их к себе зову. И скажи, что царю письмо сел писать, руки трясутся — вон, сколько клякс я на бумаге оставил. А теперь иди, и смотри — все в точности передай.

— Все, сделаю милостивец, все, будь надежен!

Слуга кланялся как китайский болванчик, низко и до пола. На колени бы шлепнулся, но на кулак поглядывал боязливо. А глаза стали не наглые, а преданные, прямо собачьи.

— Пшел вон! И смотри, не напутай — тебе самому боком выйдет. Давай, топай, и приведи эту сладкую парочку, гуся да цесарочку!

Предателя как ветром сдуло, Алексей же, взяв исписанный слугой черновик, аккуратно сложил его и спрятал под подушки. Усмехнулся — не так и важно какие «терки» пойдут у него с отцом, но бумажка эта вызовет многие дела, как хорошие, так и совсем плохие, для некоторых персон опасные для их собственной жизни. С расчетом на психологию написано. Тут нужно книги, поблагодарить, которых им было много прочитано. Благо в библиотеки ходил постоянно, инвалиду ничего другого не остается кроме чтения, да размышлений над прочитанным.

Усевшись за стол, Алексей сделал вид, что пишет, а сам прислушивался к шагам в коридоре. Теперь отступать было некуда — борьба пойдет до последнего, и он свой ход сделал.

«Позиция, что избрал настоящий царевич, проигрышная априори. В таких ситуациях нельзя отдавать инициативу противнику, нужно ее перехватывать и нападать самому. А на что правитель обратит внимание, прежде всего — на непутевого сына, или на злато-серебро, что можно получить за его взбрыки?! Та еще задачка, из курса высшей политологии!»

Алексей усмехнулся, макнув гусиное перо в чернильницу. Писать им было очень неудобно, а искусство затачивания, как он посмотрел, требовало немало умения. Так что текс письма, собственноручно написанный, страшен как явление чекиста к недобитой буржуазии с маузером в руке.

Раздавшиеся торопливые шаги заставили напрячь все нервы, свив их жгутами — сейчас требовалось филигранно отыграть партию. И когда дверь за его спиной раскрылась, и, осознав, что ввалилось несколько человек, он, макнув перо в чернильницу, размашисто написал последние слова и поставил подпись. Отбросив перо в сторону, Алексей повернулся…

— Доброго вечера, господа. Дела государственные!

Алексей встал во весь свой не столь и маленький рост — он был выше на голову Толстого, а вошедший с ним капитан Румянцев доставал ему макушкой едва до переносицы.

«Так вот ты каков «отец» полководца Петра Румянцева, чей настоящий родитель будет мой «папенька». Ты царского ублюдка станешь воспитывать как собственного сына, ибо боготворишь будущего императора Всероссийского, и предан ему как пес».

— Господин капитан, я написал царскому величеству, моему отцу Петру Алексеевичу вот это письмо.

Алексей положил руку на свернутый листок бумаги. И внимательно посмотрел в глаза капитана — то ответил немигающим взором, было видно, что там нет ни ненависти, ни почтения — одна холодная решимость выполнить приказ. Такой удавит без всякой жалости, что и приписывалось именно ему некоторыми писателями — задушил царевича в каземате Петропавловской крепости вместе с Толстовым и другими двумя подельниками.

Крепкий офицер, духом и телесно — а капитанский чин не так и мал, наоборот слишком высок для него, ибо состоит он в лейб-гвардии Преображенском полку, и равен по чину армейскому подполковнику.

«Два моих будущих убийцы рядом стоят, и выслеживали меня вместе. Может быть между ними сговор?

Какой-то возможен, но и конкуренты они друг другу, сообщники и противники. Царскую милость ведь лучше не делить, целое всегда лучше половины. Так что утаить письмо не решаться из-за доноса, но лучше и других свидетелей к делу приобщить».

— Прикажите, господин капитан, гвардейцам, на карауле находящимся сейчас, в комнату войти.

В глазах Толстого полыхнуло недоумение, старик явно не ожидал такого поворота. А вот капитан был на диво спокоен и даже не удивился, видимо, был хорошо проинструктирован царем. Румянцев, не поворачивая головы, произнес резким голосом:

— Солдаты, ко мне!

И тотчас в комнату вошли два преображенца в таких же зеленых мундирах с красными отворотами — старые знакомые, это они у бани лютовали. Усатые, лица угрюмые, пальцы сцеплены на фузеях.

— Господа! Вы все давали царю Петру Алексеевичу присягу паролем жизни своей. Здесь, в этом письме мною величайшие тайны написаны, которые токмо ему знать положено. Я могу умереть в любой момент, порча разрушает мой ум и тело. Потерял память о многих делах прошлого, но мне открылось и знание, другим неподвластное и опасное. А потому слушайте меня внимательно, ведь родитель мой станет вас переспрашивать, как только я помру в дороге. И слушайте…

Алексей опустился на лавку, делая вид, что стоять на ногах ему тяжело. Все должны видеть, что он ослабел от затяжной болезни, и чувствует себя крайне скверно.

— Есть в стране нашей несколько мест, где злата-серебра много, на Урале и в Сибири они. Я написал точно эти места из сказок, что иезуиты сорок лет назад отписали цезарю, тайну сию надежно храня и в сговор тогда с воеводами войдя, дабы ущерб державе российской нанести. Отец проверит сказки эти легко — это истина, животом своим за тайны эти великие заплатил. Тогда царственный родитель не при жизни моей, а после смерти поверит…

Алексей остановился, делая вид, что сильно устал. На него внимательно смотрели четыре пары глаз, напряженно так взирали, не моргая и молча. И не мудрено — страна буквально задыхалась от нехватки драгоценного металла, который покупали за немудреные товары, в большей части сырье, которое задешево продавали тем же англичанам.