Петр Алексеевич внимательно посмотрел на своего доверенного советника, что хитроумно интриговал в Константинополе и дважды оказывался в знаменитом замке, который именовали «Семи башенным» — в нем мог принять смерть, ибо неизвестно в какую сторону повернет желание Дивана или мнение султанского гарема.

Вот и сейчас — всего за полгода нашел сбежавшего к цезарцам царевича, вернул его в российские пределы хитростью и уговорами… и упустил добычу из своих рук!

Случайно? Или намеренно?!

Царь посмотрел на большие желтые пятна под глазами, уже сошедшие за десять дней синяки, на чуть свернутый в сторону нос — монарх обладал недюжинной силой, и знал, что такие удары может нанести только сильный человек. Но его бежавший первенец не имел в руках такой крепости мышц, но ведь как-то смог избить Толстого, тому есть свидетели. Гвардеец утверждал, что такой ярости, даже свирепости, словно раненного хищного зверя, никто не ожидал от царевича!

— Давай все по порядку — с того момента как царевич впал в беспамятство! Что случилось за эти проклятые пять дней?! Припоминай все, любую мелочь, чую, тут все важно знать!

Царь отошел от токарного станка — он всегда принимал по важным докладам в мастерской. Мастер Нартов уже вышел, притворив за собой дверь — на карауле стояли доверенные монарху преображенцы и можно не опасаться, что кто-то сможет подслушать их разговор.

— Ночевку сделали на постоялом дворе в Режице, где ямская станция. Царевич хмурый был, по своему обыкновению много молился. Не ел, токмо кусочек хлеба и квас. Лег спать, а поутру его добудиться не смогли — метаться стал в постели, кричать жалобно. Лекаря позвали кровь отворить — вроде затих твой сын, государь. Испугались мы все — а ну как не довезем Алексея Петровича до Петербурга?!

Царь тяжелым взглядом посмотрел на Толстого. Как все властные, жестокие правители он чувствовал ложь — его советник говорил правдиво, не врал, но что-то не договаривал.

— Ночью очнулся — посмотрел на своего слугу очумелым взором, совершенно его не узнавая. И меня также не признал, глядел так, будто первый раз увидел. И заговорил странно — не свойственна ему такая речь, будто иноземец, которого языку учили нерадиво. Выпил кваса немного и тут его затошнило, рвало долго, желчью — уже во второй раз. Но лекарь говорил, что яда в животе нет, он и урину пробовал и желчь.

Тогда-то мы с капитаном Румянцевым решили, что на царевича наслали порчу — он в бреду поминал зловредного горбуна Мишку, с родовой отметиной на плешивой голове, что державу нашу развалит в одночасье, христопродавец. Выслали драгун для объезда. А я еще приказал слуге его, коего на службу тебе, великий государь, привлек еще в цезарских землях, записывать все, что царевич в бреду вымолвит. Вот те слова записанные — слуга и мой писарь, меняясь для сна, записывали.

— Хитер ты, Петр Андреевич, — царь взял несколько сложенных листочков, но читать не стал, положил на стол. Кивнул, разрешая говорить дальше, и подошел к подставке с трубками.

— На четвертый день царевич очнулся — зело странен был, говорил косноязычно, глазами на всех смотрел так, будто первый раз людей этих увидел. И слугу своего избил — все тому немало подивились, не ожидали такой злобности от него. Потребовал в баню сводить, ибо пахло от него нехорошо — пот и урина шла из него постоянно, запах в комнате стоял плохой от плоти изможденной. Но так лекарь виноват, что запретил его трогать, а не я.

Толстой явно чего-то недоговаривал — Петр насторожился, вранье он внутренне чувствовал, и на дух не переносил.

— Помыли его в бане, причем он слугу своего и банщика выгнал. Сказал, что не верит им, а преображенцы девку рябую к нему отправили, дочку хозяйскую. Она и сказала, что мыла его лежачего на лавке, встать сил у царевича не осталось. А в комнате его снова затошнило, в бреду метался — колдуна горбатого снова поминал. Утром в окне ворона увидел, закричал, что колдун прилетел по его душу.

— Поймали?!

— Стреляли, перья на крыле выбили пулей. Каркал голосом человеческим. Драгуну к вечеру чухонца поймали, колдуна местного, горбатого. С пятном колдовским на плешивой голове — как царевич и сказывал. Рука у него была поранена, и перья вороньи в хижине нашли. В кандалы заковали, и в Петербург отправили, для следствия.

— Второй день пытаем, речи только странные лопочет. Толмача из чухонцев нашли — и тот слова многие не понимает. Ничего — допытаемся до правды, узнаем, как и на кого колдовал!

В голосе Петра Алексеевича дыхнуло смертью, да так тяжело, что Толстой поежился, что не осталось без внимания. Но царь промолчал — ему стало интересно послушать дальше рассказ, в котором Толстой, наконец, прибегнет к откровенному обману.

— Вот с утра царевич и взбесился, набросился на меня, слугу верного, и начал избивать. И силища в него вселилась невероятная — у меня все в голове поплыло от ударов страшных…

— И ничего ты не услышал, конечно…

Петр хмыкнул — в доносе Румянцева совсем иное говорилось. Царю стало интересно, как дальше старик «кружева плести» станет. Хитер и изворотлив бывший стольник, что царевне Софьи верно служил.

— Все слышал и помню, государь. Обвинил меня в нерадении, что хотел я смерти больного, а потому приказал не обмывать его члены, не перестилать кровать. А еще что я его отравил…

— Было такое, — кивнул Петр, — недаром Румянцев приказал еду и питье пробовать. Нет, не ты этого хотел, но тогда кто все же сумел зелья колдовского подсыпать моему сыну?! Ладно, разберемся — ты дальше продолжай, Андреич, а я послушаю.

И хмыкнул, глядя как по лбу Толстого катятся прямо из-под парика уже не капли, струйки пота. Закурил трубку от свечи, пыхнул дымком, и чуть кивнул — «говори дальше».

— В буйство впал царевич. Кричал слова лживые и поносные, будто слуги твои тебя в неведении о многих делах держат. Что крещеный жид Шафиров, вице-канцлер, на руку державам иноземным интерес держит. А светлейший князь Меншиков якобы полтора миллиона в амстердамский банк перевел. И будто бы твоя супруга Екатерина Алексеевна с камер-лакеем Виллимом Монсом спуталась, честь государеву запятнав. Как есть — помутнение рассудка началось у Алексея Петровича от порчи зловредной!

— Побольше бы таких помутнений, — Петр ожесточился лицом, отбросил дымящуюся трубку. — «Светлейшим» сам мне второго дня признался в том, что деньги спрятал на бирже, доходы хотел получить! А ты его предупредить решил о словах царевича! Али не ты с тремя драгунами решил письмецо ему в Петербург отправить?! Не ты, червь?!

Царь ухватил Толстого за отвороты мундира и так тряхнул, что у того зубы лязгнули, а лицо покрылось смертной бледностью. Петр Алексеевич отбросил его от себя и хрипло произнес:

— Трех драгун с письмецом отправил, считая, что в том лейб-регименте только верные люди Меншикова служат. Ан нет — двое царевича руку держали, и третьего убили, письмо забрали, и в столицу не поскакали. Что в письме том написано было?! Отвечай!

— Что делать будем, Фрол Иванович? Их четверо по нашу душу прибыло — все вооруженные, и видом мрачные. Говорят на русском, я сам слышал. Сейчас искать кинуться!

— Скачем по дороге на Познань, если догонять будут, то примем бой — нужно будет найти там место, подходящее для засады. Так что, Силантий, по коням, нельзя терять времени.

Два лейб-драгуна пошли в сарай, где стояли их лошади, уже оседланные. В Торуне они прожили на постоялом дворе уже сутки, но несколько часов тому назад, на глазах изумленной хозяйки «съехали», щедро расплатившись, и как бы ненароком показав ей через распахнутую епанчу голубую ленту со звездой. Вот только выехав из городка по западной дороге, они тут же вернулись по южному тракту. Нужно было убедиться, что погоня не отстала, не потеряла их. Нашли уютный домик с конюшней и стали наблюдать за всеми въезжающими в город.

— Лошади у них уставшие, так что часа два им нужно, никак не меньше. Сменных так легко не купить, мы сами с тобой попробовали. А ехать к панам в поместье для них опасно — офицеров царя Петра недолюбливают. Хотя двое из них по-немецки хорошо говорят.