— Вот так то, — мужичок осклабился и пнул под бок холопа носком сапога — юфтевого, дорогого, какие лишь богатые посадские носят, и никак не сочетавшегося с потрепанной одеждой и «плешивой» шапкой.

— Прости, Игнат Петрович, не со зла я, — забубнил холоп — он, как и все наглые рабы, быстро переходил от хамства к унижению.

— Бог простит, но следующий раз я самому князю-кесарю Ивану Федоровичу о том скажу, как ты делам государевым препятствуешь. И тебя, поганца, Артемий Иванович не убережет — лохмотьями шкура свисать будет, выдерут так, что надолго запомнишь, червь.

— Бес попутал, пожалей, милостивец!

Прохор обнял сапоги, заскулил. Дерзил ведь не ярыге, подьячему Преображенского Приказа, сыну боярскому Акулинину, на которого пять дней тому назад дьяк матерно орал. Вот и решил последовать хозяйскому примеру — только ничего не вышло, разом «огребся».

Оно и верно — если тебя самого могут загрызть, то не хрен на такого противника лаять!

— Смотри у меня, Прошенька, добр я сегодня, — подьячий ухмыльнулся, и ударом сапога свалил было начавшегося подниматься холопа на снег. Посмотрел на лежащее тело, и, удовлетворившись результатами экзекуции, вошел в дом, чей внутренний вид оказался куда поплоше, чем снаружи — сундуки и лавки, все старозаветное.

Дьяк Емельянов давно вдовствовал, детишек ему бог не дал, а потому сбросил одежду и шапку на сундук, Акулинин миновал сени и вошел в горницу. Старая служанка при его виде сразу юркнула за печку, парнишка, до того дремавший в углу, живо бросился к двери комнаты, куда никому, кроме его, запрещалось входить.

— Хозяин, к тебе сын боярский Игнат Петрович.

— Пусть входит!

Мальчишка тут же распахнул дверь и склонился в поклоне — Акулинин мимоходом отвесил ему «леща» и прошел в комнату, запечную, очень жаркую, похожую на каморку. Дьяк сидел за столом на лавке, горели свечи в шандале, лежали бумаги, поверх которых было брошено перо.

— Болен я, Игнат, застудился. Почто у тебя на кулаке кровь — Прошка опять дерзил?!

— Снова тявкать принялся. Как есть пришибу!

— Не трогай его, ростом вышел и силушкой не обижен, умишком скорбен токмо. Свершилось что, раз в такую рань пришел?!

— Непонятное происходит, Артемий Иванович. Ярыга мой Сенька три недели тому назад, а то и больше, драгун с офицером видел, что к Абраму Лопухину заявились полудюжиной и провели у него день. Служивые и служивые — кто только в Москву не приезжает. Вот только третьего дня заметил он сих драгун уже за Неглинной, на подворье пустом, где кроме них только хозяин старый со слугой, причем Лопухиным давно служат. И служивые уже не в одежде, что воинским чинам положена, а как посадские выглядят. Вот я и встрепенулся — узнал у писцов князя-кесаря, что никакие драгуны с подорожной в канцелярию не являлись, а ведь должны были бумагу показать, и на отметку ее отдать.

— Должны, — эхом отозвался дьяк. И поправил наброшенную на плечи шубейку. — Зело непонятно. И что ты выяснил, Игнат?

— Незнамо откуда явились, и держаться сторожко. Люди бывалые, к оружию привыкшие — трое точно драгуны.

— Почему ты так решил?

— Ходят вразвалку, а шуйцы на боку постоянно держат, словно палаши или шпаги за эфес придерживают. И офицер у них примечательный — росту высокого, парик не носит — свои волосы до плеч черные и прямые. Сам сухощавый, голову держит прямо, надменно — можно даже спину не смотреть — не секли его ни разу и на дыбу не подвешивали.

— Может из иноземных людей на царской службе?!

— Может и так, но по виду наш он. И с княжеским титулом, не меньше. Вроде знаком лицом, видел где-то, но припомнить никак не смог, как не старался. Мы с ярыгой в соседнем домишке у целовальника третью ночь провели, за подворьем смотрели. Хозяин нам перечить не стал, но за двор мы его не выпускали одного — нашу грамоту показали. И допрос ему устроили, вот он нам про тех постояльцев и поведал следующее.

— Так, не томи, Игнат.

Однако Акулинин налил в кружку взвара и пил долго, наслаждаясь нетерпением дьяка — то была его маленькая месть. К тому же он не без оснований считал, что Емельянов постарел, нюх потерял и к службе уже не способен по старости лет своих.

Ведь его одного из первых покойный князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский отметил и к себе в Преображенский Приказ, что велением царя Петра сыском над мятежными стрельцами занялся, взял на тайную службу. И ведь хватка была у Емельянова — следствие вел по царевне Софье, дьяка Шакловитого пытал, а потом и Сильвестра Медведева — оба в измене сознались, хотя только после третьей пытки.

Но время идет неумолимо и беспощадно — ушел князь-кесарь отец, на его месте уже сын, и дьяки, почитай все исчезли — кто умер уже, а кто на подворьях свой век доживает. Только Емельянов все при делах, а ведь место занимает, на которое Игнат сам нацелился.

— Въехали в начале декабря, причем в доме хранят и форму драгунскую, и оружие всякое. А еще есть царская грамота с печатью, и дело — разные люди к ним заходят и днем, и ночью. От бояр, да того же Абрама Лопухина и старика Троекурова, до монахов и бродяг. Подозрительно все это — надо их взять да в пыточной всех поспрашивать…

— А если они на самом деле сержанты с царским предписанием. Да таким, что всех приказных людишек имеют право приковать цепями к столам, пока все дела не выполнят полностью. Ты уже подзабыл, как преображенскому капралу поперек дороги встал весною, и как тебя потом без всякой милости кнутом выдрали?!

Акулинин чуть не заскрипел зубами от обиды — старый князь-кесарь даже защищать слугу верного не стал, наоборот, приказал для острастки еще добавить, чтоб «задним умом» все понимал.

Прав дьяк — торопиться не стоит, вдруг на самом деле какое-то тайное повеление выполняют, прицепишься и быть тебе битым, а то еще на плахе окажешься, где тебе голову враз оттяпают.

— Так что, Игнаша, торопиться не будем. Сам съезжу, посмотрю на людишек этих, может, кого из них и признаю. Всякого народца повидал — и разбойного, и служилого, так что вскоре все прознаем в точности…

Глава семнадцатая

«Сегодня наступит Новый 1718 год от Рождества Христова. А в том современном мире по-нашему «старый-новый год», так как разница в календаре в двенадцать дней. Кстати, всего восемнадцать лет назад царь повелел новый год с 1 дня января считать. Так что праздник свеженький, еще в моду не вошел толком, люди как-то не привыкли к нему, и резонно считают его продолжением рождественских дней.

Да и указы на этот счет отданы строгие — везде еловые ветки в качестве украшений, бочки со смолой для освещения улиц, да боярам приказано люд кормить на «халяву», а буде кто не похочет государеву волю исполнить, то пусть пеняют на себя сами.

В самый первый раз, как мне тут рассказывали, Петр с пьяной толпой прихлебателей в боярские дома вламывался — и начиналось такое, что хоть святых выноси. Я думал раньше, что Алексей Толстой в своем романе намного преувеличил масштабы пьяных выходок самодержца, однако ошибся — писатель сильно преуменьшил катастрофические последствия от визита «кумпанства» во главе с монархом.

Люди реально к смерти готовились заранее, ибо никто не знал, каков будет царь, и что у него с настроением. Да и не шутки шутили, а откровенно издевались над хозяевами, и насильно напоить жертву до беспамятства, это вроде как милосердие проявляли.

Хорошо, что «родитель» в Петербурге, а то бы в смятении все метались и я в том числе. А так все спокойно, приказали праздновать — так выполнят указ, бочки зажгут ночью, «шутихи» в небо запустят у Кремля, поорут, выпьют на радостях и разойдутся.

Это ведь не Рождество, когда Светлый праздник в каждом доме ждали с нетерпением, на что-то доброе надеясь. Все как-то тревожно, крайне неопределенно — москвичи словно притаились, ожидая невзгод».

Алексей дошел до усадьбы, его привычно сопровождали двое — один шел спереди, другой охранник следовал сзади, до каждого из охранников по десятку шагов. Вроде как все по отдельности идут по заснеженным городским улицам, но случись что — сразу же помогут, придут на выручку — у каждого пистолет под одеждой спрятан, да ножи.