Но нашелся провокатор, и 26 декабря 1942 года гитлеровцы арестовали семью Герасименко.

Люсю и мать посадили в тюрьму, в одну камеру, отца — в другую. Был схвачен и Александр Никифорович Дементьев.

Начались истязания. Обессиленную, окровавленную Люсю, как и всех взрослых, гоняли на допросы. Однажды Александру Никифоровичу удалось поговорить с Люсей. Он склонился к бледному лицу девочки. Она прошептала:

— Когда увидите папу, передайте ему: я, как и мама, ничего не сказала…

А вскоре Люсю с мамой гитлеровцы бросили в душегубку…

Так погибла одиннадцатилетняя подпольщица Люся, верная высокой клятве, которую она дала, вступая в пионеры.

А. КРАСНОПЕРКА

(Перевод Ю. Богушевича)

С давних времен поселился в деревне Захарничи Шульц. Одни говорили, что он из латышей, другие — из немцев. Женился Шульц на местной девушке, родной сестре Пелагеи Варфоломеевны Богдановой, и остался доживать свой век среди захарничан.

В деревне его не любили. Возможно потому, что жадность Шульца была чрезмерна. Заметит он гвоздь, палку или даже щепку — все тянет в свой двор, огражденный высоким забором. На людей Шульц не смотрел. Глаза его все время бегали.

— Темная личность, — говорили про него односельчане.

Пелагея Варфоломеевна как-то переступила порог дома сестры, и холодом повеяло на нее оттуда. Шульц не пригласил родственницу даже присесть, ни словом не поддержал разговора.

— Не по душе мне эта агитаторка, — говорил он потом жене.

Пелагея Варфоломеевна была одна из первых агитаторов колхоза, активистка. За это и не любил ее Шульц.

Сестры стали чужими. Лишь поздороваются при встрече. Пелагея Варфоломеевна дала слово не ходить к Шульцу. Только слово не удалось ей сдержать… Она нарушила его через много лет, когда над родным краем грянула война…

Вечером она стояла в доме Шульца и ласковыми словами, которых от себя не ожидала и о которых потом пожалела, просила его:

— Лександра, родненький, пожалуйста, помоги людям. — И подала ему бумажку.

Шульц безразлично взял из ее рук скомканную бумажку и прочитал.

— Вон! — только и сказал он шипящим придушенным голосом.

Записка была из партизанского отряда. «Мы ждем Вас к себе. Нам нужен хороший переводчик немецкого языка».

«Смотри, чтобы не пожалел», — шептала женщина, пробираясь ночью домой. А в душу ее закралась тревога о детях, особенно о младшем сыне Володе. От Шульца можно было всего ожидать. Тем более теперь, когда она сама подтвердила свою связь с партизанами.

Володя стал неузнаваем. К Шульцу он ласкался, как к родному отцу. Казалось, забыл мальчик обиды прежних дней.

— Дяденька, может вам двор подмести? Под навесом хворост лежит. Не попилить ли его?

Шульц сдержанно отвечал:

— Что, щенок, голод не тетка? — И, помолчав, продолжал: — Хорошо. Покормлю.

Он чувствовал себя теперь как нельзя лучше. Воздух войны, который отравлял захарничан, пришелся по душе Шульцу и его единомышленнику — полицейскому Шмезе. Они будто вновь родились. Из домов, покинутых партизанскими семьями, добро перевозилось в их дворы. Они ходили по деревням и приказывали крестьянам дежурить вдоль железной дороги, охранять ее от партизан.

Однажды Володя сидел на крыльце Шульцевого дома и хлебал из глиняной миски затирку. Раскрылись ворота, и перед мальчиком выросли три эсэсовца. Шульц, увидев их в окно, с умилением, которого никто раньше никогда не видел на его лице, выбежал навстречу фашистам.

Они все вошли в дом. А Володя с мисочкой затирки перешел с крыльца на завалинку под окном.

Шульц разговаривал со своими гостями на их родном языке. Володя старался что-нибудь понять, но напрасно. Вдруг до него донеслись слова «Юрьевичи», «фюнф». Он быстро пересел на крыльцо. «Чего пять? Что будет с Юрьевичами?»

Проводил Шульц эсэсовцев и сказал Володе:

— Завтра, щепок, без моего надзора работать будешь. Перенесешь вон те кирпичи вот сюда. Мне нужно будет отлучиться.

Кирпичи так и остались лежать на своем месте. Назавтра Володя не пришел к Шульцу.

После разговора Шульца с эсэсовцами Володя не находил себе места. Он не мог дождаться, пока на дворе стемнеет, чтобы уйти из деревни по знакомым тропинкам.

Страшно в лесу, полном ночных звуков. Но для мальчика было страшнее то, что ожидало жителей деревни Юрьевичи. Он пустился бегом в партизанский отряд Тимоника…

Вскоре в Захарничах разнеслись слухи о событиях в Юрьевичах.

Партизаны сделали засаду и перебили отряд карате-лей, который ехал на пяти машинах, чтобы уничтожить непокорное население деревни.

Тяжелораненого Шульца доставили в Полоцкую больницу без сознания. Но не удалось его приятелям-фашистам спасти верного приспешника. Хорошо заплатили ему партизаны.

Сначала заговорщиком был дуб. Под его вывернутыми бурей корнями время от времени появлялся клад. Под покровом ночной темноты пробирались сюда четыре паренька: Володя Богданов, Вася Коваленко, младший брат его Коля и Вася Стрикелев. Оружие, собранное на дорогах войны, находило себе здесь место. Об этом тайнике знали партизаны из отряда Тимоника.

Однажды, возвращаясь домой, в ста метрах от дуба Володя замер на месте. Чья-то рука вдруг схватила его за воротник, сжала горло.

— Где был, паршивец? — прошипел кто-то над ухом мальчика.

Это был полицейский Шмеза. Его змеиное шипение было знакомо Володе.

Взбешенный молчанием мальчика, Шмеза так дернул его за воротник, что Володина рубашка расползлась до пояса.

В двух километрах отсюда находились фашистские казармы. Шмеза тянул свою жертву и приговаривал:

— Там ты развяжешь свой язык, паскуда! Вырвут его у тебя!

Со взрослым Шмезе, вероятно, легче было бы справиться. Четырнадцатилетий рослый светловолосый мальчик, как росток того самого кряжистого дуба-заговорщика, был гибкий и неподатливый. Не успел Шмеза протащить мальчика несколько метров в направлении к казарме, как звериный рев раздался по лесу: белыми, как чеснок, зубами впился Володя в поганую руку… Теперь Шмезе было не до жертвы. Лесная чаща мгновенно спрятала паренька.

…После этого заговорщицей стала река Полота. Под щербатым мостиком, где берег окаймлял тростник, дно не просвечивалось. И никому, кроме партизан отряда Тимоника, не была известна тайна подводного царства.

Укромное место посещали лишь четверо мальчиков. Приходили сюда в сумерках и опускали свой клад в воды древней Полоты. Заговорщица-река отвечала им бульканьем и тут же затихала, будто понимая всю важность мальчишеского дела…

Володя Богданов не имел теперь постоянного пристанища. Он ночевал то на сухих листьях в чаще леса, то в одиноком стогу сена, то просто под открытым небом. Пелагея Варфоломеевна знала, что сын бывает дома. Но встречалась с ним очень редко. О посещении мальчика говорила ей исчезнувшая со стола торбочка с хлебом.

Была у Пелагеи Варфоломеевны встреча с командиром отряда Тимоником.

— Опасно вам здесь оставаться, Пелагея Варфоломеевна. Мы решили перебросить вас на Большую землю.

Женщина немного помолчала, потом сказала:

— Если вместе с Володей — я согласна!

Через три дня в партизанском отряде появился светловолосый паренек. Он стоял перед Тимоником и взволнованно повторял одни и те же слова:

— Не могу…

— Говори спокойно, Володя. Чего ты не можешь?

— Уехать из деревни. У меня здесь много работы. Мы припасли для вас оружие в Полоте…

Не удалось Тимонику уговорить мальчика отправиться с матерью за линию фронта. Отказалась покинуть сына и Пелагея Варфоломеевна. Она не упрекала за это Володю. Наоборот. Он как бы вырос в ее глазах. Невольно мать начала прислушиваться к каждому слову сына.

Ночью, ворочаясь на остывшей печи, Пелагея Варфоломеевна вспоминала старого Якова. «Володя — его росток», — подумала женщина.