— Мне тоже ужасно понравилась эта задумка! — горячо поддержала подруга. — Я вообще, Ев, когда увидела все это, и когда фотограф объяснил мне, как это видит он… Я подумала: а может, в этом модельном бизнесе все не так безнадежно? Это ведь он сам так придумал! Романтично, да?

— И сказочно, — добавила я.

Цветок ужасно хотелось потрогать, и я подошла к нему, прикоснулась к его холодной красоте и замерла. Так же тихо приблизилась к цветку и Лариса. И мы обе просто восхищенно молчали, даже дыхания не было слышно, только приглушенные голоса… какие-то голоса…

Так, какие еще голоса?

— Калинский, — прислушавшись, определила Лариса и подошла к еще одной двери, на которую я поначалу не обратила внимания. — Сейчас скажу ему, что моя лучшая подруга в восхищении от его романтизма и все одобряет! И теперь у меня будут лучшие в мире снимки!

— Да пусть… — я хотела сказать, чтобы она не отвлекала человека от разговора, ведь понятно, что он болтает и, судя по тону, даже спорит не сам с собой.

Но Лариса была так счастлива, и ей так хотелось поделиться скорее этим чувством с другими. А еще — поблагодарить мужчину, который придумал для нее такую необыкновенную красоту…

Она приоткрыла дверь, голоса стали отчетливей, и не только она, но и я, даже стоя гораздо дальше, поняла, что да, это действительно говорит Калинский. Калинский и Корнев. Вот только лучше бы дверь так и оставалась закрытой. Тогда бы ни я, ни Лариса не узнали, что не было никакой романтики, не было никакого вдохновения фотографа моделью, а было лишь…

— Хватит, Влад! — донесся голос фотографа. — Ты уже доказал, что маэстро или как ты там любишь говорить, — профи и гуру. И все убедились, что с тем, что ты с ней делаешь, действительно уже можно работать. Даже камера не отворачивается, а послушно делает кадр за кадром. Но это все равно… это…

Было понятно, что он пытался найти подходящие слова и облечь их в убойные аргументы.

— Ты просто сильно увлекся сложной задачей, — вновь послышался его голос. — Да, у меня такое тоже бывало, согласен. Но ты-то перегораешь! Ты себя видел?! И ради кого? Ради псевдомодели, которая выглядит даже больше этой металлической конструкции?! И которая даже не понимает сути этой конструкции, того посыла, который я хотел до нее донести?!

— Артем, остынь! — послышался раздраженный голос Корнева.

— Я хочу, чтобы ты остыл! Ты! — взорвался Калинский. — Хочу, чтобы ты увидел, что из себя на самом деле представляет этот центнер живого сала!

Я видела, как побледнела Лариса, и хотела к ней подойти, чтобы обнять, чтобы увести отсюда, чтобы снова закрыть эту дверь. Но она, взглянув на меня, мрачно качнула головой и продолжила слушать.

— Она ведь недалекая! — распалялся Калинский. — Она, даже с трудом поместившись в этом металлическом каркасе, подумала, что это красиво и романтично. И все! У нее даже мысли не мелькнуло, что это явный намек на ее вес и то, во что она себя превратила. Теперь все то, что на ней наросло… Этого же не разобрать, как конструкцию!

— Заткнись! — вновь отозвался Корнев, но его приятель его не слушал.

— И даже когда я сказал ей, прямым текстом сказал: «Представь, что ты живешь в этом цветке, и чтобы к тебе подобраться, к тебе, настоящей, надо его разрушить»… Она же… — Фотограф расхохотался. — Она представила себя какой-то дюймовкой!

— Артем, тебя это не касается! — зло процедил стилист, и вновь не был услышан.

— Ты же сам видел! Она стала переживать о красивом цветке! Она не поняла, что ей просто надо худеть! Вот и все, что я хотел ей сказать! Ради чего я все это провернул! Ей надо сбрасывать с себя этот жир! И, возможно, тогда и проявится хоть какая-то красота…

— Это не твое дело, Артем! — повторил Корнев.

— Почему же? — огрызнулся Калинский.

Высоко вздернув голову, Лариса нацепила на лицо одну из мертвых улыбок, которых насмотрелась на моем этаже, и шагнула внутрь, к мужчинам.

— Действительно, почему? — повторила она без ехидства, а удивленно и продолжила в полной тишине: — Вешу я стараниями вашего приятеля, о котором вы так печетесь, уже меньше, чем центнер. Печаль, конечно, но я нагоню. А красоты моей вам в любом случае не увидеть. Вне зависимости от того: похудею я или нет. Женские лица? Женские души? Нет, не для вас. Не слышали. Судя по вашим речам и учитывая то, что вы делаете… Вы все равно будете смотреть в привычном для себя направлении — на мужские тощие задницы!

Сказав это, Лариса вышла с высоко поднятой головой, но в дверях обернулась и добавила:

— Я на обед, восстанавливать формы.

— Ты… — послышался голос фотографа.

— Не переживайте, — отозвалась она, — через час буду нас съемках, а, чтобы вас никто не побеспокоил, повешу объявление. Не волнуйтесь, я все сделаю правильно. Я не раз такое видела. В гостинице. На двери номера для молодоженов.

Стуча каблуками, Лариса подхватила меня под руку, продефилировала к двери с высоко поднятой головой, а уже в коридоре, когда мы снова несколько раз свернули по нему, и никто, кроме меня не мог ее видеть, уткнулась мне в плечо и тяжело задышала.

— Только не вздумай киснуть из-за того, что прошлась языком по двум тощим задам, — строго предупредила я.

Она на пару секунд задумалась. Переварила услышанное и затряслась уже не от слез, которые хотели сорваться, а от беззвучного смеха.

— Фу, — сморщила она смешно носик.

— Вот именно, — поддержала я.

И мы рассмеялись уже вдвоем — громко и с удовольствием. Хватаясь друг за друга, захлебываясь впечатлениями, утирая друг другу редкие слезы, стуча каблуками от сильных эмоций. И плевать нам на чье-то мнение со стороны — это было с удовольствием и красиво!

А яркое объявление с просьбой не беспокоить влюбленных, написанное голубым маркером на обычном листке и подвешенное охранником Петром на нужную дверь — это вообще верх искусства.

Куда там какой-то конструкции из металла!

Недели две после этого мне казалось, что я плыву по какому-то киселю. Нет, дни друг друга сменяли, и были насыщены событиями, и приятных моментов, от которых трепетала душа, было вдоволь, и тем не менее…

Каким-то все было медленным и слегка неестественным. Мне то и дело казалось, что вот сейчас, сейчас что-то такое произойдет, и…

Каждое утро я просыпалась с радостными мыслями, что снова увижу Матеуша, и снова будут поцелуи, от которых я потеряюсь в пространстве и времени. Снова будут темные взгляды, подталкивающие решиться и шагнуть следом за ним. И снова я буду бояться, что соглашусь, шагну, а он… оставит меня в этой малахитовой тьме.

И каждый вечер я уходила от него, разрываемая мыслями, что это может быть последний раз, когда мы вдвоем и так близко.

Как долго мужчина может довольствоваться лишь поцелуями? Когда ему надоест возить меня каждый вечер в больницу к Прохору, а потом домой? Ко мне домой. Не к нему… Как быстро он решит, что роль простого водителя ему не подходит?

Я боялась думать об этом. Но думала. И, наверное, подсознательно даже ждала, чтобы дышать стало чуточку легче. Потому что сейчас я задыхалась рядом с Матеушем. Задыхалась, не видя его. Задыхалась, представляя его с другими — вот он подвез меня и уехал к ним… Ведь так могло быть? Я знала, что нет, не верила, не хотела верить, а накручивала себя все равно.

И потихонечку умирала, когда снова ложилась в постель одна. И понимала, что опять не решилась, не смогла ему дать понять, не смогла его подтолкнуть… А сам он не настаивал на том, чтобы мы поскорее перевели наши отношения в горизонтальную плоскость. Я видела, чувствовала, я понимала, что он безумно этого хочет. Но дальше бешенных поцелуев, ласк пальцев и губ, дальше стонов сдерживаемого желания у нас по-прежнему не заходило.

Складывалось ощущение, что он будто оставил дверь в свою спальню открытой и ждал, когда я войду. Можно даже без стука. А я подкрадывалась к ней, прислушивалась к его дыханию, жадно водила ладонью по деревянной преграде и ужасно боялась обжечься холодом.