— Преждевременно?

— Да.

— Я тоже родился преждевременно. Кажется, восьмимесячным.

— Да, именно так.

— И это стало причиной многих разногласий между моими родителями.

— Не понимаю, почему вы так считаете.

— Шестилетний мальчик уже многое понимает, особенно если дело касается родителей.

— Да. Вероятно, но...

— Отличное вино, согласитесь, — сказал Валентин, — денежные средства жены позволяют мне жить припеваючи. Само собой, более добропорядочный мужчина постарался бы соблюдать брачные обеты.

— Это вам решать...

— Интересно, а моя мать не нарушала брачные обеты?

Дуайт допил вино и встал.

— Вряд ли я смогу ответить на этот вопрос, мистер Уорлегган.

— Вы живете в этих местах очень давно и знаете, что тайное всегда становится явным. Мне трудно вспомнить, что чуяло детское сердце и какие шепотки я слышал. Но кое-что мне известно... Пожалуйста, сядьте.

Дуайт с неохотой послушался, сел на краешек стула и отмахнулся от предложения вновь наполнить бокал. Его подкупило, что под поверхностным лоском Валентин хранит давнюю сердечную боль.

— Еще в детстве я понял, что являюсь яблоком раздора между родителями. Порой все шло хорошо, а потом вдруг брошенное ненароком слово бросало тень, и это всегда касалось меня. Однажды отец целый месяц со мной не разговаривал и даже не смотрел на меня. Не обращал на меня внимания и избегал, будто я прокаженное чудовище. Грязное! Поганое! Само собой, матери было неприятно. Но она все так же любила меня и заботилась... Естественно, о детстве у меня остались нерадостные воспоминания.

— Сочувствую.

— Вы знали, что мои родители ужасно поссорились накануне рождения Урсулы?

— Нет, не знал.

— Знаете, а я ведь прекрасно помню декабрьские события 1799 года. Мы прекрасно проводили время в Лондоне. По крайней мере, мать выглядела счастливой. Она располнела, а я не понимал почему, у отца было хорошее настроение, а я радовался новым игрушкам. Особенно хорошо я помню деревянную лошадку. Интересно, что с ней сталось? Вдруг все разом переменилось — как уже бывало прежде, и даже хуже — я чувствовал себя повинном в каком-то страшном грехе. Мы вернулись в Корнуолл, я помню, как меня укачало в экипаже. Это совсем не весело, доктор Энис, когда тебя укачивает всю дорогу, а отец смотрит с отвращением и даже с ненавистью каждый раз, когда тебя тошнит...

— Когда мы приехали, в Труро свирепствовали инфлюэнца, скарлатина и дизентерия, поэтому мать отправила меня в Тренвит к своим родителям, чтобы уберечь от заразы. Плавильщик Джордж остался в Труро. Жуткий месяц. Помните это время?

— Прекрасно помню.

— В Тренвите было чудовищно мрачно. Как будто там бродил призрак. Помните, какая буря бушевала в первую неделю?

— Да.

— Не припомню больше такой сильной бури, но в детстве она показалась мне захватывающей. Наши слуги, Том и Беттина — не помню их фамилий — повели меня к морю в Тревонанс; впоследствии им устроили за это хорошую взбучку, поскольку с домов сносило крыши и падали ветки. Но к ужину вдруг приехал отец, и в полном бешенстве. Я так сильно разволновался из-за привычного страха перед ним, что попытался заговорить о буре. Он так резко ответил, будто я ходячее зло, меня сразу отправили спать, как будто я в чем-то провинился.

Валентин взял с каминной полки кусочек рудной породы, удовлетворенно взвесил в руке. 

— Первые пробы на Уил-Элизабет обнадеживают, явные признаки меди, но возможно наличие олова и цинка.

— Очень многообещающе.

— В ту ночь, — продолжил Валентин, — когда меня уложили спать и потушили свечу, я встал с кровати и тихо прокрался в спальню матери. Но не зашел. Родители вовсю ссорились. Я все слышал, каждое слово, но не все понимал. Только один раз. Один раз я сообразил, в чем смысл слов. Похоже, Джордж Уорлегган решил, что он мне не отец.

Дуайт нахмурился. 

— Вы уверены, что правильно поняли слова и верно истолковали причину ссоры? Дети частенько могут ошибаться.

— То есть, вы хотите сказать, что ни разу в окрестностях до вас не доходили слухи о моем происхождении?

— Мистер Уорлегган, в деревнях всегда водятся сплетни. В основном это выдумки, не стоит обращать на них внимания.

Валентин откинул волосы назад. Его оживленные эксцентричные манеры противоречили этой старомодной комнате, обставленной престарелым предшественником.

— Когда родилась Урсула, Джордж Уорлегган зашел ко мне в комнату и сообщил об этом. Я ужасно перепугался, ведь он давно ко мне не заходил, насколько я помню. Но по какой-то причине буря, его буря, миновала. Он похлопал меня по руке, рассказал о сестре и что матушка чувствует себя хорошо, но на несколько дней останется в постели. Он говорил о школе, о минувшей буре, как будто между нами и не было никакой вражды. Я ничего не понял, только застыл от его прикосновения. Детям трудно сразу перемениться. Когда он ушел, я вздохнул с облегчением. Хотел только снова увидеть маму. Так я и поступил, само собой, и еще увидел Урсулу. Но через день мама заболела, а еще через день скончалась.

Из распахнутого окна доносились детские голоса, зовущие коров на поля, в конюшне ржали лошади.

— Ваша мать родила преждевременно совершенное здоровое дитя. Роды принимал я. Пару дней я не видел вашу мать, поскольку приехал доктор Бенна и взял дело в свои руки. Когда меня снова вызвали, меня потрясла стадия ее заболевания. Не поймите меня неправильно, это не из-за лечения доктора Бенны. Я сразу же поставил бы правильный диагноз, но процесс все равно бы не остановил.

— И что это за болезнь?

— Как я уже сказал — заражение крови.

— Гангрена? Я читал книги.

— Форма заражения крови.

— И чем она была вызвана?

«Тем, что она выпила содержимое склянки, которая до сих пор хранится у меня дома в шкафчике», — подумал Дуайт. Точный состав узнать невозможно, но, попробовав на вкус, Дуайт определил некоторые компоненты. Об этом не знает никто не свете, а уж сыну Элизабет он скажет в последнюю очередь.

— Доктор Бенна описал это как острое подагрическое заболевание брюшной полости, которое проявляется в коликах и непроходимости нервной жидкости.

— Вы верите в этот медицинский вздор? В конце концов, вы же самый передовой и компетентный доктор на юго-западе.

Дуайт пристально смотрел на взвинченного молодого человека.

— Как бы мы ни были компетентны, мы всё равно барахтаемся в темноте, мистер Уорлегган. Даже спустя столетия практики и опыта нам все равно будет мало известно о человеческом теле.

И мысленно добавил: как и о человеческом разуме, мистер Уорлегган.

Во время пересменка Эллери и Вайгас намекнули на перемены, хотя и не посмели сказать об этом Бену в лицо. Но не в характере Питера Хоскина было молчать, и он решил ненавязчиво упомянуть об этом в сарайчике для переодевания.

— Да я особо ничего и не знаю, — сказал Питер. — Слыхал только. Бет Дэниэл говорит. И другие. Но меня это не касается, Бен.

— Если тебя это не касается, — ответил Бен, — так и держи рот на замке!

— На каждый роток не накинуть платок, — раздраженно отозвался Питер. — Почему бы не спросить у нее? Пусть сама скажет, правда это или нет.

Обычно Кэти во вторник днем находилась дома, это был ее выходной, хотя она почти не появлялась в родительской лавке после своего позора. Джинни, ее матери, добропорядочной методистке, совсем не понравилось, что дочь готовится родить незаконнорожденного и не пытается привлечь к ответственности негодяя, виновного в ее состоянии.

Кэти помогала матери резать ревень на варенье. Там ее Бен и обнаружил.

Седовласый Скобл, их отчим, совсем оглох, и всем заправляла Джинни, хотя у нее был дружелюбный нрав, но с годами она изрядно посуровела.

— Ну и что, — вызывающе высказалась Кэти, — даже если и правда, это касается только меня и больше никого.