После пологих увалов Клинско-Дмитровской гряды земля становится вдруг равнинной, горизонт отодвигается, как море. Леса и лески по равнине. Малые рощицы и одиночно стоящие деревца, подрумяненные сентябрем.

Но это не южная лесостепь. Низкое место. Повсюду блестит вода. Болота, болотца, малые бочаги, лужи. При дождливой нынешней осени картофельные поля похожи на рисовые чеки — вода между грядок, а на самих грядках лоснятся спинки обнаженных дождями клубней.

Техника — тракторы, комбайны, автомобили — кучно стоит в бездействии. Созрели овсы, кукурузу пора скосить на корма, но невозможно влезть на поле — все вязнет.

Поля тут так и сяк изрезаны канавами и каналами. По ним торопливо бежит торфяная коричневая, как чай, вода. От воды всеми силами избавляются. Все равно ее много. Чуть с дороги — хлюпает под сапогами.

В лес без сапог пойти тут нельзя — то и дело на пути таинственно темные бочаги и трясины.

Тут почти нет характерного для соседней «дмитровской Швейцарии» краснолесья. Осинник, березняки, ельники, черный ольшаник, чахлые сосенки и всюду темные свечи рогозы — верный признак очередного болота. Деревни на возвышениях еле заметных для глаза. Названия их характерны: Квашонки, Мокряги, Остров.

И есть у этой близкой к Волге низменности своя низина — таинственная, непролазная, опасная для новичка, как амазонские джунгли.

Глядишь с равнины — низина подернута синей дымкой и дальний край ее в синеве исчезает. Эта пойма главной здешней реки Дубны — громадное болото шириною в десять и длиною в тридцать километров. Отважно тут ходят лишь лоси да кабаны. И прилетают с полей сюда на ночлег журавли. Сборщики клюквы либо держатся с краю, либо ходят редкими, ненадежными тропами, рискуя заблудиться и затеряться в топких, перевитых хмелем лозняках и ольшаниках. Это целый мир, называемый местными жителями поймой. Дубна протекает по этим зарослям сонно, неторопливо, образуя озера, разливы, протоки. Царство комаров, надежное убежище для гнездящейся и пролетной весной и осенью дичи.

Справедливая страсть к осушению здешней земли жила в человеке тут издавна. Рожь и овес крестьяне, случалось, сеяли на грядах между канавами, по которым сбегала вода. Но лишь машины обеспечили сухость, при которой на немалых массивах вырастают теперь хлеба, картофель и кукуруза, — земля тут стала кормилицей человека. Но существуют пределы, за которыми осушение блага уже не приносит. Покусились тут, хорошо не подумав, на приречную пойму, на вековые болота, полагая, что можно их обратить в пашню. Проектанты, как рассказывают, приезжали сюда на бронетранспортерах. То было лет пятнадцать назад. И вот результаты.

Участок поймы напоминает голову новобранца, по которой прошлись машинкой для стрижки. Повален и сдвинут бульдозерами в громадные кучи ольховый лес, спущены воды озер и болот, по линейке спрямлена обмелевшая сразу Дубна, исчезает клюквенное богатство… Пестреют изрезанные канавами поля моркови, сеяных трав, овса. Но в этом году, например, взять что-либо трудно — всюду блестит вода. Десятикилометровую дорогу (середина полей) через пойму к реке зовут тут БАМом — дорого стоила и трудно досталась. Первоначально положенные тут бетонные плиты земля попросту поглотила. Пришлось рядом делать отсыпку новой дороги.

Все вместе — осушение, сведение леса, дорога, нарезка полей, дренаж, спрямление реки, стоившие громадных средств, заставляют подумать в данном конкретном случае о той овчинке, которая выделки, может быть, и не стоит. А если во что-нибудь оценить еще и разрушенье уникальных природных ценностей, то остановку наступления на знаменитую пойму надо признать за благо. В одном из справочников про немалое здешнее озеро уже сказано: «Осушение экономически не оправдалось». Неудивительно, если что-нибудь в этом же роде прочтем и про здешнюю пойму. И такое признанье ошибок необходимо. Иначе будем делать их непрерывно.

* * *

Талдом стоит посредине «мокрых земель». С одной стороны районным пограничьем служит ему Дубна, с другой — канал Москва-Волга. Кроме Талдома, есть в этом крае, названном Пришвиным «московским полесьем», еще два города — Вербилки и Запрудня. В одном делают исстари знаменитый на всю Россию фарфор, в другом ранее делали аптечные пузырьки и ламповые стекла, теперь делают кинескопы для телевизоров. На Талдом — административную столицу — эти два периферийных, но современных по облику города смотрят со снисходительностью: «деревня…»

Между тем недавно Талдому стукнуло три столетия. Большим миром событие это замечено не было. Но талдомчане дату достойно отметили. Районная газета с похвальной последовательностью пошевелила не только историю самого городка, но и окрестностей, с которыми Талдом был связан особым образом. Краеведы вспомнили родословную едва ли не каждой из деревенек, по расспросам и документам установили, чем жили их предки — что брали с земли, чем промышляли, как одевались, что ели, как веселились, какими бывали в горе.

От здешних краеведов я узнал, что утолок этот до начала текущего века не знал бань — «Мылись в печке, хорошо ее накаляли, выгребали угли, стлали солому и лезли в печь с шайкой воды и березовым веником». Самовар тут появился впервые в 1875 году. Пользовались им немногие. Чаепитие из самовара да еще и «китайского чая» считалось почти грехом. Самовар хранили в мешке и доставали его только по праздникам.

Тут дольше, чем где-либо еще, сохранилась языческая вера в бога Ярило. Верили также в этом водяном краю в домовых, русалок, леших, кикимор. «От холеры деревни опахивали, запрягая в соху шесть голых девок». Снопы, не просыхавшие в поле, сушили в овинах, разводя небезопасный для соломы огонь. Общаясь с соседями, талдомчане из-за обилия вод имели прозвище «лягушатники». Всякой дичи, грибов и ягод было тут прорва. Что касается земли пахотной, то она прокормить население не могла. Развивались тут разные промыслы, и главные моменты своей истории Талдом пережил в конце прошлого и начале этого века.

И это стоит особого разговора.

Цвета талдомской осени — самые разные. Очень живописно!

В бумагах Талдом впервые упомянут в 1677 году: «деревня о семи дворах». Полтораста лет спустя — все та же деревня, «тридцать дворов» — но деревня, лежавшая на пути с Волги в Москву. Через Талдом из Калягина, Кашина, Углича и обратно шли потоки товаров. К ним в Талдоме присоединяли свои изделия здешние древоделы, башмачники, вальщики, скорняки.

Отмена крепостного права и «мокрое безземелье» дали промыслу новый толчок, и под влиянием близко лежащих Кимр, где издревле промышляли шитьем сапог, талдомская округа взялась башмачничать. Да так споро, с такой энергией, что к концу прошлого века, вздумай Талдом обзавестись гербом, на нем башмак бы и оказался в обрамлении шила и сапожного молотка.

Шили башмаки в деревнях. А в Талдом раз в неделю на базар и раз в год на громадную ярмарку пешком и на подводах доставлялся товар — главным образом женские башмаки. Обувка была не бог весть какая, но там, где меняли лапти на башмаки, годилась и эта. В Талдом съезжались купцы со всей России, здешней обувкой снабжались Поволжье, Урал, Сибирь, Средняя Азия, Архангельск, Новгород, Вологда. Пик производства — 10 миллионов пар обуви. Цифра громадная, если учесть: не фабрика, а кустари на дому шили обувку простую и прихотливо-изысканную. Местный поэт в те годы писал: «У нас в округе все подряд, зубами расправляя кожу, цветные туфли мастерят для легких и лукавых ножек…»

Было в округе всего лишь три-четыре деревни, не втянутые в здешний промысел. В остальных каждый (!) двор, собирая с земли кое-какой урожаишко ржи, овса и картошки, имея немного скотины, главные силы отдавал промыслу. Женщины в доме кроили обувку, мужчины шили. Судьба тут рожденного человека определялась с детства — каждый становился башмачником. «Отделяя сына, отец ничего не давал ему, кроме сапожного инструмента. Будешь жить — будешь шить, что надо и наживешь».