Оказывается, и посмертное оправдание — не дар небес…
Начавшаяся реабилитация внесла смятение в стройные ряды доносчиков. Когда ЦК снял фальшивое обвинение с руководителей Комсомола во главе с А. Косаревым, закатилась звезда провокатора О.П. Мишаковой. В тридцать седьмом она оклеветала Косарева. Теперь доносчице предложили оставить ЦК Комсомола. Но Мишакова не могла так вот, вдруг, расстаться с руководящей работой. Целый год после увольнения она продолжала посещать ЦК и высиживала в пустом кабинете служебный день, с перерывом на обед. Однажды у нее изъяли пропуск и вахтер не впустил в здание. Мишакова продолжала ежедневно приходить. Теперь она простаивала положенные часы у подъезда ЦК. Разумеется, с перерывом на обед. Пришлось перевести ее мужа, генерала, в Рязань. Но Мишакова не покинула свой пост. Каждое утро, в четыре часа, она садилась в электропоезд и приезжала в Москву. И выстаивала рабочие часы у подъезда. Пока ее не забрали в лечебное заведение.
У другого заслуженного провокатора, Серафимы Гопнер, дело до психиатрической лечебницы не дошло. Хотя и она восприняла реабилитацию «врагов народа» как личную трагедию. После ареста мужа, соратника Ленина, Эммануила Ионовича Квиринга, старая большевичка подала в партком письмо:
«Мне стыдно, что я на протяжении более двадцати лет была связана с этим гадом. А сигналы о его вражеской деятельности поступали».
У Гопнер была веская причина для ненависти: незадолго до ареста Квиринг ушел от нее и создал новую семью.
В ИМЛ намечался вечер памяти Квиринга. Вдова встревожилась: вдруг всплывет клеветническое письмо? Да еще кое-что в том же жанре. Она спросила старого партийца Алексея Руденко, проведшего 17 лет в лагерях:
— Вы не знаете, где хранятся заявления на бывших врагов?
Руденко успокоил Гопнер:
— Эти бумаги могут находиться в разных местах…
Гопнер позвонила в ИМЛ и попросила отложить юбилейное собрание по случаю ее болезни. Этот ход она повторила еще раз.
Сын Квиринта специально приехал с Урала в Москву, но так и не дождался чествования отца.
Вскоре Гопнер успокоилась: никто не посягал на честь и достоинство сталинских провокаторов. И Гопнер вновь выступает в печати, на собраниях. На юбилейном вечере памяти А.С. Бубнова, устроенном в Музее революции в 1963 году, Гопнер обвинила погибшего революционера в отрицательной оценке Брестского мира. Сама Гопнер в период переговоров в Бресте работала в Екатеринославе и провела на губернском пленуме резолюцию, осуждающую ленинскую линию: «Брест — это предательство революции»…
Подобные случаи могли бы составить объемистую антологию. Почетное место в ней принадлежит Галине Серебряковой.
Л.Л. Серебряков — это ее второй муж, первым был Г.Я. Сокольников. Оба погибли в тюрьме. Галина Серебрякова провела в лагерях 20 лет. Там она стала стукачом, доносила в ОЧО на своих товарищей по заключению[272]. Она пережила Сталина, но подать в ЦК заявление о реабилитации уничтоженных мужей отказалась. Леонида Серебрякова обвиняли в том, что он готовил покушение на жизнь Ежова и Берии. На это особенно напирал сталинский прокурор Вышинский.
Ходатайство о реабилитации Серебрякова послала Е.Д. Стасова. Елена Дмитриевна пыталась шутить: «Если бы то, что инкриминировали Серебрякову, было правдой, ему бы следовало посмертно присвоить звание Героя Советского Союза»…
У Галины Серебряковой осталось три дочери: от Сокольникова, от Серебрякова и от лагерного охранника. На воле сохранились рукописи второй книги о Карле Марксе.
«Тридцать лет назад вышел в свет первый мой роман о Карле Марксе — книга „Юность Маркса“ — и я начала собирать материалы для следующего тома, но жизнь моя в 1936 году внезапно трагически изменилась. 1956 год принес мне освобождение. В 1960 году я закончила „Похищение огня“ и, полная благодарности XX съезду, посвятила ему первую книгу этого романа, вторую книгу — человеку, возглавившему ленинский ЦК в тяжелые дни борьбы с жрецами культа личности, — дорогому Никите Сергеевичу Хрущеву.
Романом „Вершины жизни“ я закончила трилогию о Марксе и Энгельсе и назвала ее „Прометей“. Так, несмотря на все превратности судьбы, сбылась моя мечта воплотить в художественных образах жизнь и деяния двух гениев»[273].
Лишь только наметился поворот в политике десталинизации и верх взяли «жрецы культа», Серебрякова совершила, вслед за ЦК, изящный поворот вправо. Она от всего щедрого сердца поносила на собраниях противников нового жесткого курса. С превратностями судьбы Галина Серебрякова справлялась легко и непринужденно.
Нет, в психике людей произошел серьезный сдвиг, если сын революционера Якова Свердлова служил у Берии. Если вдова соратников Ленина стала лагерным провокатором и, выйдя на волю, еще раз предала погибших. А затем издала роман о Марксе и Энгельсе.
…В тридцатые годы, когда Никита Хрущев заведывал орготделом ЦК Украины, отдел пропаганды возглавляла Мария Шмаенок. Хрущев высоко ценил ее, часто советовался. Мужа Шмаенок, Николая Демченко, секретаря ЦК, Сталин уничтожил. Марию с сыновьями, Николаем и Феликсом, отправил в лагерь. В 1948 году Шмаенок вернулась на Украину. Никита Хрущев — он тогда уже был секретарем ЦК Украины — не принял ее, направил в НКВД. Оттуда Шмаенок послали в Запорожсталь экономистом. На комбинате замаскировавшегося «врага народа» начали дружно, в охотку травить. Травили в плановом отделе, в парткоме и месткоме, на собраниях, до собраний, после собраний и без них…
Год 1955. Мария Шмаенок приехала в Москву и опустила в почтовый ящик открытку на имя Первого секретаря ЦК. Хрущев принял ее сразу.
— Вы, наверное, обиделись тогда, в сорок восьмом, да? Я вас не принял… Но что я мог сделать тогда?..
А что он мог сделать теперь, Первый секретарь?
Мог он, к примеру, объявить общую амнистию всем политическим?
Не мог, а ведь хотел.
Из парт сановников никто не хотел. Куцая амнистия 17 сентября 1955 года коснулась лишь сталинской гвардии уголовников, да «бытовиков», которым за глаза хватило бы десяти суток ареста…
Однако, лагерный режим стал менее жестким, проклюнулся ручеек реабилитируемых, гебисты и конвой остерегались расстреливать своей властью заключенных…
Весной 1958 года подул иной ветер, карательная политика получила новый импульс — приказ МВД № 380. В лагерях начали строить спец-бараки. Возврат к жесткому курсу ударил прежде всего по политическим, хотя ручеек продолжал еще журчать.
На Печоре, в 1944 году, я встречался с профессором Г.М. Данишевским, крупным терапевтом. Его взяли в тридцать седьмом по делу об убийстве Горького, а попутно обвинили в шпионаже в пользу Англии, Германии и еще четырех государств: профессор представлял советскую медицину на шести международных конгрессах.
В 1955 году на Печору прибыла комиссия ЦК. Данишевскому предложили подать заявление о пересмотре дела. У него получилось 36 листов. Член комиссии, давний знакомый профессора по «воле», взял заявление, но на всякий случай попросил узника расписаться на чистом листе.
…Никита Хрущев с трудом вникает в послание Данишевского. Тогда доброжелатель достает припасенный чистый лист.
— Может быть использовано это?..
Хрущев согласился и продиктовал текст:
«Первому секретарю ЦК ВКП(б) Н.С. Хрущеву от члена партии с 1918 года, бывшего председателя ученого совета Народного комиссариата здравоохранения СССР, директора Института усовершенствования врачей Г.М. Данишевского.
Заявление.
Я ни в чем не виновен. Прошу освободить».
Хрущев наложил резолюцию.
— А это, — он протянул первое заявление, — оставь себе на память.
После освобождения Данишевский работал в Институте кардиологии имени Мясникова. В 1955 году вышла в свет его книга «Акклиматизация человека на Севере». Этот фундаментальный труд включает очерк краевой патологии. На титульном листе книги слова:
