Современника Сталина, кумира итальянских обывателей Муссолини, после того как большой фашистский совет 25 июля 1943 года выразил ему вотум недоверия, сразу же арестовали. Через год дуче повесили. Логичная мера, достойный конец.

Логика истории обходила Сталина стороной, или, что, пожалуй, вернее, он ее упорно обходил.

XVII съезд ударил по Сталину как первый звонок тревоги. Если бы не услужливость Кагановича, Молотова и других подручных, этот звонок мог стать в его карьере последним.

Перепуганный насмерть генсек составляет «черный список» врагов. Но как узнать имена 292-х, тех, что посмели предпочесть Вождю этого выскочку Кирова? В перерывах между заседаниями съезда агенты Сталина прохаживались чинно в кулуарах, вслушиваясь в разговоры делегатов. Сталин знал, кого надо убрать с пути в первую очередь. Но не лучше ли уничтожить всех делегатов, оставив лишь сотню заведомо преданных? Профилактика великая вещь. Так он и поступит, но не сейчас, конечно. Умение выжидать — не последнее средство в борьбе за власть. К тридцать восьмому году он всех подберет. Почти в полном составе будет репрессирована счетная комиссия, один из первых — Затонский.

… Февраль 1937 года. Затонский сидит в камере Бутырской тюрьмы и ждет вызова на «суд». Это — военная коллегия Верховного суда, там все давно решено, но трехминутный ритуал слушания «дела» соблюдается неукоснительно. Лязгнул дверной засов, — за ним пришли. Затонский снял с себя пиджак, брюки, ботинки и роздал сокамерникам. Потом отдал и махорку, сухари.

— Берите, берите, товарищи. Я был председателем счетной комиссии на XVII съезде партии, я знаю, что меня ждет. Я не мог ничего рассказать следователю, но там все расскажу. Из суда я уже не вернусь. Никуда не вернусь. Так просто меня не расстреляют…

Надо думать, герой партийного подполья и гражданской войны Владимир Затонский вел себя геройски и на судилище. Кому только он поведал о фальшивых выборах ЦК на XVII съезде — сталинскому экзекутору Ульриху, этой затянутой в мундир жабе с водянистыми глазами?..

Благополучно перепрыгнув кризисный барьер XVII съезда, Сталин мог с удовлетворением оглянуться на свой тыл. Состав ЦК он сумел пополнить целой обоймой своих людей.

Генрих Ягода.

Николай Ежов.

Лаврентий Берия.

Всеволод Галицкий.

Ефим Евдокимов.

Никита Хрущев.

Джафар Багиров.

Лев Мехлис.

Александр Поскребышев.

Какое созвездие заплечных дел мастеров! Вместе с Кагановичем, Молотовым, Ворошиловым, Ждановым, Андреевым, Микояном, Шкирятовым (позднее к ним примкнут Вышинский с Маленковым), они составят ядро сталинской черной сотни, которая зальет кровью всю страну.

А вот председатель ОГПУ В.Р. Менжинский, заслуженный большевик, из нового состава ЦК выведен. Не угодил… Зато кандидатами Сталин включил еще трех функционеров НКВД: Терентия Дерибаса, Ивана Павлуновского, Георгия Благонравова. Более десяти представителей карательных органов в ЦК. И КПК генсек укрепил своими людьми, Петром Поспеловым и Матвеем Шкирятовым. Эти будут служить ему до конца.

Многие старые большевики, соратники Ленина, оказались за бортом ЦК, с клеймом «оппозиционеров» на лбу. Бухарина, Томского и Рыкова победитель перевел из членов ЦК в кандидаты.

Генсек готовился к третьему акту.

…На Красную площадь пришли московские пролетарии — приветствовать делегатов съезда победителей. Умело организованная «стихийная» рабочая манифестация. Кому ее встречать?

— Кирову! — единогласно выдохнул зал.

«Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить, на самом деле, посмотрите, что делается. Это же факт!».

После съезда Сталин вызвал Кирова в кабинет. Генсек уже все знал. (…) и как уговаривали «Мироныча» принять высший партийный пост, и ответ Кирова. Он сказал: «Если меня поставят генсеком, политика партии попадет под сомнение — коллективизация, индустриализация, национальная политика, все строительство социализма в целом. Нет, на это я не пойду. Нельзя менять лошадей во время переправы»[118].

Сталину очень хотелось услышать это из уст соперника. Шок, полученный на съезде, еще не прошел. С внутренней тревогой, под маской величавого спокойствия, вглядывался генсек в открытое лицо «любимца партии».

Киров ничего не отрицал. Он отклонил предложение товарищей, ибо Сталин — подлинный вождь, которому доверяет партия. За ним идет весь советский народ.

— Но ты сам виноват в том, что случилось. Мы ведь говорили тебе — так круто нельзя…

Они были «на ты», ленинградский секретарь и генсек. Сталин при всяком удобном случае демонстрировал свою дружбу с Кировым. Свою книгу «Вопросы ленинизма» он подарил Кирову с выразительной надписью «Брату и другу».

…Одна из биографических повестей о Кирове носит символическое название «Мальчик из Уржума». Киров остался мальчиком в политике — и в большой, и в малой, дворцовой.

Не он один страдал политическим инфантилизмом. Не он один…

Вновь избранный Центральный комитет собрался на организационный пленум. Сталин предложил кандидатуру Кирова в Секретариат ЦК, но «Мироныч» воспротивился. Его поддержал Орджоникидзе: «Здесь, в Москве, у нас людей хватает, а в Ленинграде таких, как Киров, нет».

Но Сталин от своих планов так легко не отступался. «Я думаю, — начал генсек, — можно совместить обе должности. Пусть Сергей Миронович будет и секретарем Ленинградского обкома и секретарем ЦК».

Избрание состоялось. Однако московский кабинет Кирова пустовал весь год, он даже не заходил туда ни разу…

Покидая вечером того памятного дня здание ЦК, Киров понимал, что плахи ему не миновать. Об этом он сказал Филиппу Демьяновичу Медведю, начальнику Ленинградского управления НКВД, за ужином на его московской квартире на Садово-Кудринской улице. Медведь работал в Ленинграде уже четыре года. До этого возглавлял последовательно Тульскую, Московскую ЧК, а с двадцать шестого по тридцатый годы был на Дальнем Востоке.

В центральном аппарате НКВД ситуация, сложившаяся наверху, стала ясна сразу. Гибель Кирова предрешена — так рассуждали, не таясь, приезжие сотрудники в гостинице НКВД на Сретенке («Селект»). В сущности, у Кирова не было выбора. Свергнуть Сталина он не мог: мешали стойкие партийные предрассудки и глубокий инфантилизм. Оставалось пассивно ждать собственной гибели…

По возвращении в Ленинград Киров поехал отдыхать в Сестрорецк. Он пригласил старого друга, рабочего Алексея Севостьянова. С ним Киров познакомился в бытность первым секретарем ЦК партии Азербайджана, на строительстве Шалларского водопровода. Там, в горах близ Баку, они вместе охотились.

В Сестрорецке, в разговоре с другом, Киров обронил:

— Алеша, моя голова уже на плахе. Меня убьют.

…В 1956 году Севостьянов работал в Министерстве черной металлургии. По просьбе Н.С. Хрущева он коротко рассказал о беседе с Кировым памятной весной 1934 года в Сестрорецке и обещал подробно описать встречи с Сергеем Мироновичем.

Севостьянов пришел домой, нажал на звонок и, когда жена открыла дверь, упал замертво на пороге. Это был крупный, могучего сложения мужчина. У таких сердечные приступы не редкость.

Севостьянов не единственный чудом уцелевший свидетель. Киров высказал опасения за свою жизнь в присутствии секретаря Ленинградского обкома комсомола Соболева и его жены.

…В 1911 году, за несколько месяцев до гибели, глава царского правительства, Петр Столыпин сказал министру финансов Коковцеву доверительно: «Меня убьет моя же охрана»[119].

Кирова тоже не предчувствие мучило, он был уверен в скорой гибели, он ждал расправы.

Софья Львовна, старшая сестра Марии, жены Кирова, член партии с 1911 года, считалась крестной матерью Сергея Мироновича по партии. Пройдет двадцать два года после убийства, и она расскажет, как Киров жил с февраля 1934 года в ожидании смерти. Каждое утро Мария Львовна тревожным взглядом провожала мужа до автомашины. И так-все десять месяцев, вплоть до 1 декабря. Постоянный страх за его жизнь, и, как эпилог, смерть Кирова повредили ее рассудок. Во время войны Софья Львовна увезла больную сестру из блокадного Ленинграда.