Серго слушал с большим вниманием, потом все же повторил вопрос:
— Как поступили с теми, кто пожелал покинуть колхозы?
— Очень просто: мы решили сначала провести сев, а потом уже повторные собрания колхозников, с докладами комиссий. Когда закончили сев по области, и крестьяне вложили в землю свой труд, да убедились, что никто их действительно принуждать не будет, тысяча сто человек взяли свои заявления назад. Остальных мы отпустили.
— Да… — крякнул Серго, — Если бы так везде гладко прошло…
— И у нас не гладко. Кто вам сказал? Одно село совсем не хотело сеять, старообрядцы там жили. Что делать? Вызвал я директора МТС и распорядился послать рано утром пять тракторов и засеять поля старообрядцев. Так и сделали.
…По всему было видно, Серго понял, что нельзя превращать местных руководителей в бездумных исполнителей чьей-то верховной воли, что в сельском хозяйстве, как и в любом хозяйстве, инициативу, самодеятельность не пресекать нужно, а поощрять. С Орджоникидзе можно было говорить откровенно, именно начистоту. (Серго был одним из немногих, но не будем идеализировать и его. На совести Орджоникидзе немало безнравственных поступков.)
Оставим руководителей области в приятном заблуждении относительно мудрости принятых мер. На фоне безжалостной сталинской политики любой нестандартный шаг мог показаться мудрым.
И все-таки самое дикое в дикой деревенской политике сталинской клики это — ликвидация кулака как класса. Если обратиться к директивным выступлениям, окажется, что против экспроприации кулачества был не только Ленин, но и его великий продолжатель. «Кулака надо взять мерами экономического порядка и на основе советской законности», — заявил Сталин в декабре 1927 года на XV партсъезде[102].
Только так и могли рассуждать подлинные марксисты, не то, что всякие там троцкисты и зиновьевцы, призывающие к экспроприации деревенских богатеев. И вдруг тот же Сталин на конференции аграрников — марксистов 27 декабря 1929 года выстреливает лозунг «Ликвидировать кулачество как класс!»
Это слово прочно вошло в обиход: ликвидация кулака и ликвидация ошибок в политике раскулачивания, ликвидация отсталости, ликвидация РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей)…Ликвидация…Ликвидация…
Можно объяснить новый зигзаг забывчивостью генсека. Забыл человек о решениях партсъезда, забыл, что существует ЦК, Политбюро, что созданы специальные комиссии. Ну забыл… Только что вся страна, «вся планета» отмечала его пятидесятилетие. Как только его ни величали!.. Вот это он запомнил, и своею властью, властью Вождя народов, распорядился приступить к делу, столь близкому его душе.
Через месяц-другой, по указанию Сталина, опустят на места директивы: ЦК рекомендует экспроприировать и ликвидировать не всех кулаков подряд, и не сразу. В правительственной инструкции промямлят о какой-то дифференциации. Жалкие попытки обуздать террор…
Официально числилось около одного миллиона кулацких хозяйств. Согласно инструкции лишь пятая часть подлежала выселению, более жесткие репрессии ожидали «всего лишь» шестьдесят тысяч. Коль уж зашла речь о кулаках, как активной контрреволюционной силе, то основная масса сражалась в рядах белой армии, вместе с ней отступала, потом эмигрировала. Настоящий кулак не стал бы ожидать, когда представители касты «бедняков» разграбят его хозяйство, а самого поставят к стенке. Он давно распродал свое имущество и вместе с сыновьями подался в городские пролетарии. А дочка есть дочка. Вышла замуж, хоть за того же гепеушника, и — в дамках. Так что главный удар экспроприаторов и карателей пришелся по середняку.
Всего лишь за один год до трех миллионов «кулаков» с семьями выслали в дикие северные края, часть расстреляли и сверх того сотни тысяч отправили на истребление в лагеря. За ними последовали так называемые «подкулачники». В эту категорию зачисляли всякого труженика, сколотившего крепкое хозяйство — своим трудом, трудом сыновей. И любого бедняка, если он ненароком поддакнул «кулаку» или иначе выразил недовольство сталинской политикой. И вообще — любого человека от середняка до батрака, на кого сосед «зуб имел». И потянулись новые миллионы сельских тружеников в тюрьмы, лагеря, ссылку.
Этот водоворот втянул многих исполнителей «партийной воли». Там, за колючей проволокой, они и встретились — раскулаченные и раскулачиватели. Там и землю получили — по два квадратных метра мерзлой земли на каждого мертвого.
Война велась на истребление. И на тотальное ограбление. Погром, учиненный Сталиным, отвратил от колхозов (и от советской власти!) середняков. А без них бедные получались кооперативы. Вскоре вышло правительственное решение о передаче колхозам имущества раскулаченных. Началось то, ради чего Сталин на свет явился.
Сосед грабил соседа. Тащили все: телеги, топоры, горшки, зеркала, шубы, сапоги, свиней, кур, гусей, самовары, одеяла, платки…
Сосед грабил соседа.
Сталин натравил неимущих на зажиточных и развязал новую гражданскую войну.
Разделяй и властвуй!
Где границы меж «кулаком» и «середняком», меж «середняком» и «бедняком»? Этого не ведали даже в Кремле, в деревне — подавно.
И сосед грабил соседа. Сначала богатеев, потом зажиточных трудяг, потом всех подряд. Все награбленное — стыдливые историки скажут потом — «экспроприированное» — неукоснительно попадет в сталинские закрома. Этим займутся отряды Красной армии и НКВД, мобилизованные рабочие, комсомольцы и местные чиновники, — целая армия.
… Мне вспоминается весна 1944 года. Наш этап следует из Москвы на Север. Куда именно — знает лишь конвой. Поезд ползет медленно, делая мучительно долгие остановки на дальних запасных путях станций. Уже миновали Ярославль, Вологду, Коношу, с каждой станцией сокращается число вариантов конечного пункта. Скоро Котлас, отсюда два направления — на Вятку (этому старинному городу дали имя убиенного Кирова) и на Печору. Многоопытные рецидивисты уже вспоминают печорскую пересылку и запевают грустные лагерные песни. Бежать из заполярных лагерей дело почти безнадежное. Они занимают верхний ряд трехъярусных нар, главари сидят возле забранного стальной решеткой небольшого квадратного окна-люка. Расположились с удобствами, просторно. Табаку, еды — вволю, «от пуза». Тихие беседы, созерцательное настроение.
Сюда, на третий ярус шум возни фраеров и мелкой уголовной сошки на нижних нарах не долетает. Наш пульман — деревянная коробка на четырех осях, в которую втиснули сотню арестантов, свежую продукцию московских тюрем. Сбитые до невообразимой тесноты, отощавшие за месяц черепашьего движения, «политические», неведавшие в большинстве никакой политики, и «указники», никогда не читавшие многочисленные Указы военного времени, — все это замордованное племя копошится в темноте, инстинктом угадывая час выдачи пайка — куска глинообразного теста с запахом хлеба. Фраера давно расстались с домашними вещами. Кто не успел выменять на махорку, у того украли или просто отобрали последний пиджак, брюки, ботинки, и теперь на вторых нарах эти шмотки разыгрываются в карты. Постепенно все то, что выбрасывалось на кон, очутилось в кутке у Петра-Ловчилы, верткого, наглого, везучего. Кое-кто считает, что дело не в везении, а в… Но в шулерстве его не уличили, за это расплата известная — перо в брюхо. Петр-Ловчила был тоже вором «в законе», но рангом ниже тех, на верхотуре.
…Час Петра настал после станции Ухта, когда до Печоры оставалось чуть более двухсот километров. Старшие воры позвали его к себе, достали свою колоду карт, и вскоре Ловчила остался ни с чем. Все добытое им барахло легло аккуратной стопой в угол, под висевший на стенке кисет с табаком. Ему дали закурить и — бывай, Петро…
Вряд ли старший блатарь нашего этапа копировал Сталина образца тридцатого года. Просто оба они действовали по канонам воровского мира, отсюда и сходство. Разница — в масштабах. Коба-Сталин тоже начинал с малого — ограбления почты, пароходных касс… От этих «эксов» он пришел к великой экспроприации крестьянства целой страны.
