Ежов: — Вы знали, что Косиор — враг народа, что он замышлял предательство?

Петровский: — Я знал Косиора как исключительно честного и чистого человека, беззаветно преданного партии.

Ежов: — Вы думаете, если партия простила вам преступления сына-троцкиста, то вам все сойдет с рук?

Петровский: — Мой сын Петр тоже честный большевик. Он кое в чем не соглашался с генеральной линией, но никогда не был врагом партии.

Ежов: — Ваш сын осужден как враг народа. Вы напрасно упорствуете. С партией так не разговаривают.

Вызывая к себе Петровского на очную ставку с Косиором, Сталин решил проучить упрямого Всеукраинского старосту, а заодно насладиться унижением наконец-то сломленного Косиора.

Ежов: — Арестованный Косиор, расскажите об участии Петровского в контрреволюционном заговоре.

Косиор: — С Григорием Ивановичем Петровским мы вступили в преступную связь в 1934 году.

Ежов: — С какой целью?

Косиор: — Мы решили бороться всеми средствами за отторжение Украины от Советской России.

Ежов: — Какими именно средствами? Пожалуйста, уточните.

Косиор: — Террор, подготовка вооруженного восстания, шпионаж…

Пока все шло гладко. Полуживой, с остекленевшим взглядом Косиор бубнил монотонно заученные под пытками фразы, Ежов услужливо подсыпал, точно по сценарию, вопросы. Но не выдержал Петровский.

— Стасик, зачем ты клевещешь на себя и на меня?!

Косиор мотнул головой, и Ежов тут же увел арестованного.

Рассвирепевший генсек подошел к Петровскому и произнес раздельно, проводя при этом пальцем под носом Григория Ивановича:

— А мы шпионов вешать будем! Ты думаешь, тебя спасет участие в Думе?!

…Сколько таких очных ставок провел генсек в своем кабинете? Сколько поручил провести своим ближайшим подручным, членам ПБ? Он выслушивал показания «свидетеля», следил за реакцией обвиняемого, отклонял его возражения, уговаривал признаться, обещал прощение и полную безопасность, угрожал, вновь обращался к свидетелю, бросал многозначительные взгляды на своего статиста Ежова и так входил в роль, что, может быть, в тот жаркий час сам начинал верить в правомерность происходящего. И товарищи по партии, сегодняшние и завтрашние жертвы генсека, проникались убеждением, что товарищ Сталин верит провокациям и уж конечно не сам их готовит… А возможно, это и не провокация вовсе, а чистая правда? Раскаялся человек под тяжестью улик и все…

На них, партийных простофиль, Иосиф-Строитель рассчитывал в своих планах создания собственной модели социализма, которой он удивит мир.

Тут мы столкнемся с историческим парадоксом. С одной стороны — наглухо законспирированная деятельность Органов. Закрытое следствие, тайные суды и тайное участие Сталина в истреблении партии и народа. С другой — публичные судебные процессы в присутствии иностранных корреспондентов, под аккомпанемент шумной кампании информации — через газеты, радио, кино, собрания.

Зачем они ему понадобились, эти процессы? Это целый комплекс причин.

Сталину мало было оправдать тотальный террор во мнении «трудящихся масс». Безгласные, в неосязаемых оковах, они твердо заучили клич зрелых идиотов «Ура!» — на все случаи жизни. Публичные процессы нужны были Вождю как грим и пудра его рябому лицу. Он хотел предстать перед публикой — своей и заграничной — пусть жестким, но справедливым пастырем. Натура сложная, Сталин — комедиант страстно жаждал выглядеть на мировой сцене респектабельным.

Совсем как Екатерина Вторая. Приговорив Емельяна Пугачева к четвертованию, императрица писала в январе 1775 года Вольтеру и Сиверсу, будто «все дело кончится повешением». Более всего ее беспокоило, что «Европа подумает, что мы еще живем во временах Иоанна Васильевича»[140].

Сталина тоже беспокоило мнение Европы. Публичные процессы должны успокоить Запад. Заодно можно было на вполне законном основании кое с кем посчитаться. И списать все неудачи руководства, а заодно и свои личные провалы, на счет «вредителей» и «шпионов».

Обвиняя Троцкого, Зиновьева, Каменева, потом «правых» в организации террора против Ленина, Сталин-сценарист поставил свою персону рядом с Лениным, как объект террора в 1918 году, дабы нажить попутно политический капитал, точнее — приумножить его. Ведь руководящее участие товарища Сталина в событиях 1917–1918 годов, как вождя революции, верного ученика Ленина и его единственного продолжателя, — все это было в глазах людей сведущих всего лишь легендой.

А как приятно услышать из уст лютого врага партии слова невольного восхищения воздвигнутой им, Сталиным, тысячелетней крепости власти!

И генсек, не чураясь черновой работы, вносит своей рукой в текст показаний Каменева такие строки:

«Руководство Сталина сделано из слишком крепкого гранита, чтобы можно было ожидать, что он сам расколется. Поэтому его надо расколоть».

В этих словах — весь Сталин, с его неистребимой верой в свою великую звезду и… сомнением в незыблемости абсолютной власти над людьми и временем, с детски-высокопарным слогом и грамотностью на уровне недоучившегося семинариста.

Инсценируя жестокую и коварную борьбу многочисленных врагов против ленинско-сталинской партии, генсек надеялся усилить у зрителей впечатление гранитной мощи страны социализма.

А ему хотелось потешить себя зрелищем унижения бывших соратников Ленина, которые когда-то позволили себе снисходительно смотреть на генсека свысока. Теперь они на коленях — это видят все. И на коленях уползут из жизни.

Внук Екатерины II Николай Первый писал о казни декабристов: «Гнусные умерли гнусно, без всякого достоинства» (!)

…Зрелых мужей заставил Сталин участвовать в политическом стриптизе. На процессе 1937 года Карл Радек сделал замечательное признание. Оказывается, они, враги народа, мучили своим молчанием, враньем и запирательством самоотверженных тружеников, советских следователей, этих гуманных, чутких друзей арестованных, этих преданных исполнителей воли партии[141]…

Перечитываешь сегодня сорокалетней давности судебные отчеты, — конечно же, подстриженные и приглаженные — и боль горького стыда ранит сердце.

…В Октябрьском зале Дома Союзов, где в августе 1936 года проходил процесс над Каменевым и Зиновьевым, Антонов-Овсеенко видел в действии военную коллегию Верховного суда во главе с Ульрихом, испытанным стражем советской законности. Не пройдет и двух лет, как отец предстанет в качестве «врага народа» перед этой Медузой-Горгоной в мундире армвоенюриста.

А пока заседание продолжается, и прокурор Российской Федерации Антонов-Овсеенко сидит среди зрителей, пораженный коварством и низостью контрреволюционных заговорщиков. Вот кто, оказывается, направлял руку Николаева, убийцы Кирова, и вместе с Иудушкой Троцким готовил реставрацию капитализма. Нынешние злодеяния этой банды — не случайность. Еще в семнадцатом году Ленин заклеймил их как штрейкбрехеров Октября.

До начала процесса, под свежим впечатлением неопровержимых «улик» и достоверных «фактов», Антонов публикует в «Известиях» яростную статью с характерным заголовком «Добить до конца!».

Поседевший в боях революционер проклинает троцкистско-зиновьевскую банду, этот «особый отряд фашистских диверсантов», злейших врагов народа, с «которыми может быть только один разговор — расстрел».

Антонов раскаивается в своем прошлом. В 1923–1927 годах он пытался примирить Троцкого со Сталиным. Антонов восхищается прозорливостью великого Сталина, которого ныне окружают «горячая любовь и преданность трудящихся»[142].

«Мне стыдно седин Антонова-Овсеенко», — заметил Николай Иванович Бухарин, приняв письмо отца к публикации.

А Сталин потирал, довольный, руки. Действительно, Антонов-Овсеенко сказал именно то, что нужно: сравнил СССР с могучим гранитным утесом, назвал троцкистско-зиновьевских бандитов прямыми агентами гестапо, не забыл упомянуть «первое непременное условие победы — железное ленинское единство партии в беспощадной борьбе с агентурой классового врага» и совершенно справедливо отметил решающую роль товарища Сталина, который «орлиным взором» видел перспективу и обеспечил это единство.