Я знаю, что он не прав — во всяком случае, насчет того, что не вспомнят. Но я также знаю, что мне сейчас хочется сделать. Я хочу оставить свою прежнюю жизнь позади. Я хочу ухватиться за то, что он протягивает мне, обеими руками. Я хочу его. Причем в данный конкретный момент я хочу его так сильно, что все остальное не имеет значения.

— Да, ты прав, — говорю я.

— Я знаю, что я прав. Просто скажешь им, что ты не успела на последний поезд домой. Они поймут.

Ли обнимает меня за талию. Я чувствую, что меня еще сильнее тянет к нему и что чувство вины постепенно улетучивается.

— Пойдем, красавица. Мы с тобой еще не закончили кое-какие наши дела.

— Что, еще не закончили? — улыбаюсь я.

— Ну, не знаю, как ты, а я обычно не делаю все так быстро, как у нас произошло. Мне бы хотелось начать заново — с самого начала. Если ты не возражаешь. Я люблю делать все не спеша. Я не хочу пропустить у тебя ни одного дюйма.

Он притягивает меня к себе и целует. Я вся аж таю. Кто-то там, наверху, очень даже благоволит мне, раз уж предоставляет такую возможность. И ничто на свете не заставит меня все это испортить.

Я жду, пока Ли уходит на кухню, чтобы приготовить кофе, и затем пишу сообщение Сейди и Мэдди.

Мне очень жаль, но вручение премий затянулось, и я не успела на последний поезд. Надеюсь, что у вас обеих был чудесный вечер. X

Это никудышное оправдание, причем даже по моим стандартам. Я пишу СМС и папе. Сообщаю ему то же самое, а также еще и то, что собираюсь переночевать у Ли. Это, конечно, кажется немножко странным, потому что это все равно что сказать своему отцу, что ты сегодня будешь заниматься сексом и что ему как бы следует отвернуться и сделать вид, что он ничего не замечает.

Пару минут спустя приходит сообщение от папы:

У тебя все нормально? Я могу за тобой приехать или же заплачу за такси, если ты захочешь на нем приехать. X

Он желает мне добра, я знаю. Я почти даже слышу, как он говорит: «Я всего лишь выполняю свой долг». Но ему необходимо смотреть фактам в лицо: мне уж двадцать два года.

Я хочу остаться на ночь здесь, папа. У меня все замечательно. И даже более чем замечательно. Увидимся завтра. X

Отправляя это сообщение, я чувствую себя взрослой. Затем, читая его снова, я чувствую себя полной дурой.

Папа шлет мне в ответ два значка поцелуя. Я представляю себе, как он сидит сейчас на кухне, упершись локтями в стол, и переживает. А потом перед моим мысленным взором мелькают его публикации в «Фейсбуке» — такие тяжелые от веса наполняющей их грусти, что, кажется, эта тяжесть может раздавить папу. Я вдруг осознаю, что не заглядывала в «Фейсбук» с тех пор, как Ли встретил меня после работы. Я щелкаю на иконке «Фейсбука» и захожу в свою «Хронику». Там уже целая серия комментариев под размещенной папой фотографией меня с Гаррисоном.

Едва я начинаю просматривать их, как в комнату возвращается Ли. Он несет кофе.

— Ну вот, стоило мне выйти из комнаты на пять минут — и ты уже в «Фейсбуке».

Тон его голоса — шутливый, но в выражении лица промелькнуло что-то очень похожее на раздражение.

Я пытаюсь ему улыбнуться, а затем бросаю быстрый взгляд вниз, на свой телефон. Фотография Гаррисона исчезла, а вместе с ней исчезли и все имевшиеся под ней комментарии. Но даже если бы они и не исчезли, я не оказалась бы настолько глупой, чтобы их ему показывать. Если я хочу, чтобы у меня сложились с ним отношения (а я этого хочу), то мне следует твердо помнить, что есть вещи, которые мне придется держать от него — и от всех остальных людей — в секрете.

Июль 2008 года

Папа стучит в мою дверь. Моя первая реакция — притворяюсь, что сплю. Я не хочу вступать с ним в разговор. Но он прекрасно знает, что я вовсе не сплю, и я не могу позволить себе проявить по отношению к нему непорядочность. Поэтому я говорю: «Да!» — и морально готовлюсь к тому, что мне сейчас предстоит услышать.

Он заходит и садится на край кровати. Сидит и теребит пуговицы на своем кардигане, не решаясь посмотреть мне в глаза.

— Мне сегодня позвонила миссис Бут, — говорит он. Я закатываю глаза и таращусь на потолок. — Она говорит, что волнуется за тебя.

— За что она волнуется — так это за то, что я завалю в следующем году экзамены и что это плохо отразится на их показателях успеваемости.

Папа вздыхает. Теперь уже его очередь таращиться на потолок.

— Она на самом деле переживает за тебя, Джесс. Мы все переживаем. Мы просто хотим тебе помочь.

— Да, но вам не под силу это сделать, правда? Если, конечно, вы не обладаете способностью воскрешать людей из мертвых. И я знаю, что все думают, что я веду себя неадекватно: я ведь вижу, как они переглядываются, — но ты знаешь, что я тебе скажу? Я веду себя адекватно. Просто я справляюсь с ситуацией так, как могу. Простите, что я не пытаюсь казаться веселой, но мне как-то не хочется веселиться, потому что прошло всего лишь три месяца после того, как мама умерла. А еще знаешь что? Я сомневаюсь, что смогу справиться с этим через полгода, через год или черт знает через сколько времени, потому что мне попросту этого не хочется. Понятно?

Папа смотрит на меня в первый раз за этот наш с ним разговор. Его глаза поблескивают от подступивших слез. Я кажусь самой себе какой-то дурой.

— Мама не хотела, чтобы у нас все было вот так, ведь правда? И если в школе переживают по поводу твоей успеваемости, нужно что-то сделать для того, чтобы тебе помочь, потому что уж чего мама точно бы не хотела — так это того, чтобы ее кончина сказалась на твоей учебе.

— Но мне плевать на мою успеваемость. Мне уже вообще на все наплевать. Неужели ты этого не понимаешь?

— Ты говорила маме, что приложишь все усилия для того, чтобы поступить в художественный колледж.

— Да, это верно, но я тогда просто старалась ее как-то подбадривать, потому что знала: она очень хочет, чтобы я туда поступила. Я же не могла ей говорить, что собираюсь вечно горевать и буду заваливать все в своей жизни после того, как она умрет.

Папа проводит пальцами по тому, что еще осталось у него на голове от волос.

— Может, тебе стоит почаще ходить куда-нибудь со своими друзьями? Это нехорошо, что ты все время находишься наедине с собой.

— Я не хочу никуда ходить. Ты же никуда не ходишь.

— Хожу.

— Только на работу. Ни на какие вечеринки ты ведь не ходишь. Потому что тебе не хочется этого делать. И мне вот тоже не хочется.

— Да, но я — старый хрыч, у которого совсем нет друзей. Тебе же всего пятнадцать лет, и друзей у тебя — полно.

Когда он это говорит, на его лице появляется слабое подобие улыбки. Я изо всех сил пытаюсь улыбнуться в ответ, но мне, кажется, удается лишь слегка приподнять один уголок своего рта.

— Я встречаюсь с Сейди. Она — единственный человек, который мне в данный момент нужен. Она — единственная, кто меня понимает.

Я позволяю Сейди приходить ко мне, потому что она позволяет мне грустить, хныкать и говорить, что это несправедливо. Я знаю, что становлюсь, наверное, похожей на ослика Иа, но именно такое у меня в последнее время настроение, и я не собираюсь этого скрывать. Во всяком случае, от своей лучшей подруги. Иногда я сожалею, что не живу в одной из тех стран, в которых после смерти близкого человека нужно ходить в трауре целый год, потому что лично мне это кажется гораздо более уместным и порядочным, чем когда все пытаются улыбаться и делать вид, что этого трагического события не происходило, и уклоняются от разговоров о нем, потому что не хотят меня расстраивать.

Папа обхватывает свою голову руками. Я знаю, что он делает все, что только может. Я знаю, что мне следовало бы сейчас его обнять, но я не могу это сделать. Не могу потому, что, если я это сделаю, вся моя боль выйдет наружу, а это его еще больше встревожит. У него ведь тогда и в самом деле появится серьезный повод для беспокойства.