Понедельник, 20 марта 2017 года

Я просыпаюсь и инстинктивно провожу пальцем по своим верхним зубам, чтобы убедиться, что они все еще на месте. Я делала это в течение последней недели каждое утро, после того как прочла эту публикацию. Интересно, какой же из зубов он мне выбьет? И каким, черт побери, образом я умудрюсь отреставрировать их так, что этого никто не заметит? Я зарегистрирована у государственного стоматолога в Митолройде, а Ли — у частного стоматолога в Лидсе. Наверное, у частного стоматолога вполне можно поставить коронку очень-очень быстро. Я думаю, что если мне там будут задавать вопросы, то я просто что-нибудь совру. Если я вру лучшей подруге и отцу, то почему бы мне не соврать стоматологу?

Я кладу ладонь себе на живот. «Г» тихонько шевелится. Места у него там для активных движений, конечно, немного.

— Я делаю это ради того, чтобы тебе было хорошо, — говорю я.

Но даже произнося эти слова, я понимаю, что это какая-то ерунда. Через четыре месяца он останется без мамы. Разве это может быть для него хорошо?

Правда заключается в том, что я делаю это потому, что не знаю, как еще я могу поступить. Если сбегу и спрячусь, я все равно могу умереть. Я ведь еще не знаю, где буду убита. Может быть, и не здесь вовсе. Кроме того, во мне все еще теплится надежда, что я смогу изменить Ли. Надежда на то, что, даже если он избивал Эмму, он, возможно, сделал для себя выводы и не собирается поступать так по отношению ко мне.

А если его не смогу изменить я, то, возможно, сможет «Г». Вдруг, как только он родится, Ли посмотрит на него, смягчится где-то внутри себя и осознает, что не должен никогда поднимать на меня руку.

Я встаю с кровати. Мне вообще-то очень даже нравится быть в отпуске по беременности. Нравится, конечно же, не потому, что я пузатая, у меня изжога и мне приходится подниматься по малой нужде по три раза за ночь, а потому, что я могу нежиться одна в постели по утрам столько, сколько захочу. Это дает мне пространство и время, а это как раз то, в чем я сейчас нуждаюсь.

Я иду на кухню, чтобы поставить чайник, и вдруг замечаю, что дверь в детскую приоткрыта. Я захожу в нее и включаю свет. Интерьер в ней — как на иллюстрациях в журналах про убранство детской комнаты, которые Анджела все время приносит. И это неудивительно, если учесть, что большинство своих идей она черпает из них.

В детской все в бирюзовых и кремовых тонах. Мне удалось уговорить ее не делать на стенах рисунки с помощью трафаретов, потому что я знала, что Ли они очень не понравятся, но она настояла на шторах со звездами, месяцами и космическими ракетами, абажуре и коврике. А еще на том, что над кроваткой «Г» должна висеть крутящаяся игрушка в виде луны и звезд, а на стене должна висеть вышивка в рамке со словами «Я люблю тебя больше всего на свете». Я подхожу к кроватке, опускаю ее защитную стенку и глажу матрац. Скоро здесь будет лежать «Г». Мой маленький мальчик. Мысленно я уже вижу его. Все время вижу. А совсем скоро я уже смогу к нему прикоснуться и взять его на руки, и он наконец-то будет настоящим, а не просто фотографией в моем телефоне.

Фарах приходит в десять тридцать. Последние две недели перед ее приходом я старалась уйти куда-нибудь из дому — обычно я гуляла вдоль канала, — потому что для меня было невыносимо встречаться с этой женщиной, которая вскоре будет знать про меня кое-что такое, что мне хотелось бы от всех скрыть. Но сегодня я осталась дома. Сегодня я чувствую, что мне следует пообщаться с этой молодой женщиной, которая будет выступать в суде в мою пользу.

— Здравствуйте, Фарах, — громко говорю я, когда слышу, что в замке поворачивается ключ.

Я делаю это потому, что не хочу напугать ее своим неожиданным появлением — так, как однажды своим неожиданным появлением она испугала меня. Она заглядывает на кухню.

— Здравствуйте, — улыбается она.

У нее симпатичное лицо и карие глаза миндалевидной формы с красивыми ресницами. Такой, как она, макияж совсем не нужен.

— Я приготовила кофе. Хотите выпить чашечку?

— Нет, спасибо, — отвечает она. — Мы не должны делать перерывы на кофе, когда работаем.

— Так я никому об этом не расскажу.

Она пару секунд колеблется, а потом ее улыбка становится шире.

— Если вы уверены, что мне можно это сделать, то тогда я согласна. Я просто потом добавлю себе рабочего времени.

— Не говорите глупостей. Всем должны предоставляться перерывы на то, чтобы попить кофе. В каком виде вы хотите кофе?

— Пожалуйста, без молока и без сахара.

Я киваю.

— Сколько времени вы уже работаете на это агентство?

— Около года. Почти с того самого времени, как я приехала в эту страну.

— А откуда вы приехали?

— Из Афганистана. Это моя родина.

Я киваю, но при этом чувствую себя невеждой, потому что про Афганистан почти ничего не знаю. Так, просто видела какие-то репортажи про эту страну в новостях.

— Вы приехали сюда со своими родственниками? — спрашиваю я, протягивая ей кофе.

Она отрицательно качает головой:

— Нет. Мои близкие родственники — они все мертвы.

— Простите, — говорю я, опуская взгляд. — Я не знала. Моя мама тоже уже мертва, и поэтому я знаю, как это тяжело.

— Да, но я уже привыкла разговаривать об этом. Мне приходилось рассказывать об этом местным властям, когда я приехала сюда.

— То есть вы беженка?

— Нет. На мое ходатайство о предоставлении убежища ответили отказом. Они утверждают, что мне на моей родине уже ничего не угрожает и что я вполне могу туда вернуться. Даже когда я рассказала им о том, что сделали с моей мамой, отцом и братом, они говорят, что теперь ситуация уже совсем другая, что теперь там уже безопасно. Они, видимо, не понимают, что там происходит.

— А как же тогда вам удается все еще находиться здесь?

— Мне дали дискреционное разрешение на пребывание в стране, потому что мне еще нет восемнадцати лет и у меня на родине не осталось никого, кто мог бы обо мне позаботиться.

— А сколько вам лет?

— В следующем месяце мне исполнится семнадцать.

У меня аж перехватывает дыхание. Какой ужас! Я не могу и представить себе, каково это — потерять всех своих близких родственников примерно в том возрасте, в котором я потеряла маму.

— Я не знала, что вы еще такая юная.

Она пожимает плечами:

— Я думаю, что если у человека трудная жизнь, то он выглядит старше своих лет.

— То есть, когда вы сюда приехали, вам было всего лишь шестнадцать? Вы совершили такое длинное путешествие сами?

— Да, хотя я ехала вместе со многими другими людьми. Мы все заплатили одному и тому же человеку.

— А вам не было страшно?

— Было, но не так сильно, как в Афганистане. Они ведь снова бы пришли, чтобы убить и меня. Потому что я и мои родственники жили не такой жизнью, какой они велели нам жить. Потому что мой отец с ними спорил.

— Тем не менее отправиться в такое долгое путешествие — это был с вашей стороны смелый поступок, — говорю я.

Она отхлебывает из своей чашки кофе.

— Это легко — быть смелой, если в противном случае тебя ждет смерть.

— А вам разрешат остаться здесь навсегда после того, как срок вашего разрешения истечет?

— Не знаю. Они будут принимать решение, когда мне исполнится семнадцать с половиной лет.

— Но вы не можете туда вернуться!

— Я это знаю. Но мне придется подождать и посмотреть, что они мне скажут.

Она допивает свой кофе. Мне вспоминается публикация Сейди, в которой она пишет, что Фарах поначалу ничего не сообщала полиции, потому что боялась. Теперь я понимаю — по крайней мере, в какой-то степени, — что это такое — бояться.

— Я надеюсь, они позволят тебе остаться.

— Спасибо, — говорит она. — Я тоже на это надеюсь.

Она подходит к раковине, чтобы вымыть свою чашку.

— Не надо, — говорю я, забирая у нее чашку. — Пожалуйста, дайте ее помою я. Это одно из тех немногих дел, которые я все еще могу делать сама.