Вот и этот сидел между Харчевней и станом поводырей, совершенно один, жёг костёр и как будто что-то на нём жарил — далеко, не разглядеть. Кербер лежал рядом. Когда мы прошли мимо шагах в пятидесяти, он навострил уши, но и только. Человек у костра не обернулся, продолжая заниматься своим делом — он поджаривал кролика. Кроликов, как и одичавших свиней, после Проникновения развелось необычайно много. Да и настоящее дикое зверьё вздохнуло спокойнее с тех пор, как встал последний завод и замолчал последний двигатель.

На поводыря-часового мы наткнулись ещё шагов через триста, и, насколько я понял, он специально встал на нашей дороге — ведь обычно они дежурят гораздо ближе к Харчевне.

— Привет, Элф, — сказал он. — Неужели к нам?

Это был не человек — дикарь из племени ойду. Они какие-то дальние родственники кийнаков, хотя и не обладают их способностями. Низкорослые, худощавые, с шоколадной кожей, и на лице каждого словно приклеено насмешливо-пренебрежительное выражение. Чёрные волосы до плеч, вьющиеся, и не поймёшь, кто перед тобой — мужчина или женщина, если не посмотреть на грудь, да и в этом случае не всегда угадаешь. У их женщин грудь становится более-менее нормального размера только на период вскармливания младенцев, а так лишь соски крупнее, и всё. Да ещё многие ойду после знакомства с нами переняли привычку носить человеческую одежду, большей частью мужскую. Это совсем сбивает с толку.

— Привет, — отозвался я останавливаясь, в то время как Тотигай и Бобел продолжали идти вперёд. — С чего ты решил, что я к вам? Я тебе вообще мерещусь.

— Понял, — без споров согласился ойду. — Конечно, мерещишься. И те двое тоже. Кто будет ходить тут в такую рань, когда ещё спят все?

Он тихо рассмеялся и пошёл в темноту, возвращаясь на свой пост. Я догнал своих, когда они уже повернули мимо лагеря поводырей по тропе, ведущей к горам.

Через несколько тысяч шагов мы вышли к железнодорожному полотну, почти скрытому молодыми деревцами и травой. Тропа шла вдоль него, а мы следовали тропе, пока железнодорожная насыпь не стала выше. Здесь дорожка ныряла вниз, под однопролётный мост, под которым протекала небольшая речушка. Дальше вдоль железнодорожной линии идти было небезопасно. Я там бывал, и знал, что трава и деревья вдоль полотна начинают расти всё реже и реже, становятся чахлыми, совсем исчезают. Ещё дальше был заброшенный завод, а чуть в стороне — посёлок. В посёлке-то ничего, он нормальный. Почти все дома одноэтажные, многие деревянные, и уже начали помаленьку разваливаться. Улицы заросли. А завод остался каким был, туда никто не заходит. Нехорошо там. Природа — она ведь быстро поглощает то, что сделали люди, как только те перестают за своим хозяйством следить. И если она что-то там поглощать не хочет, так значит, с тем местом не всё в порядке.

Особенно много подобных мест в городах. Идёшь по улице — ну, всё как обычно: деревья взломали асфальт, машины стоят проржавевшие… И вдруг раз — ты на той же самой улице, но окружающие тебя здания выглядят точно так, как, наверное, выглядели на следующий день после Проникновения, только людей нет. Живых. Мёртвых сколько угодно, и трупы лежат, не гниют вот уже двадцать лет по земному счёту. Не кварталы, а мечта некрофила. Именно в таких кварталах можно отыскать самые хорошие вещи. Повезёт — выйдешь оттуда с ними, и вещи будут как вещи, бери и пользуйся. Сигареты — будто только вчера с фабрики. Консервы нормальные, продукты в пакетах и коробках тоже, поскольку мыши там не водятся. Вообще никто не водится там… кроме той дряни, что живёт под землёй, в подвалах и канализации. Что интересно — в городах яйцеголовых таких мест нет. Только в наших.

Я насмотрелся нетронутых временем кварталов, а на завод, к которому вела эта линия, никогда не заходил. Что там найдёшь? Заводы и тому подобные места любят умники. И мёртвых умников там валяется больше, чем где бы то ни было.

Уже рассвело, и утро было просто замечательным — чистым, свежим, с лёгким туманом, который быстро исчезал под лучами солнца. Настоящее земное утро, да ещё из лучших. В кустарнике, стоявшем по обе стороны речушки, вдоль которой теперь вела нас тропа, пели птицы. Вот птиц в Новом Мире мало осталось. Они не сразу приспособились к новому распорядку дней и лет, боялись додхарских земель, и множество перелётных вымерло. Теперь, как и раньше, стаи летают на юг, в места бывших гнездовий, где они уцелели, только стараются подниматься в небо как можно выше, когда нужно лететь над Додхаром, и в мехране они никогда не садятся. Ворон, наоборот, развелось великое множество сразу после Проникновения — они тогда питались трупами. Но кто меня всегда удивлял, так это грифы. Никогда ведь они не водились в нашей местности, да и по всей Земле сколько их было-то? Расплодились невероятно. Один из них сейчас кружил над нашими головами высоко наверху.

Мы находились уже довольно далеко от Харчевни. Я думал о городах, некоторые из которых медленно разваливаются, а другие нет; о том, что будет лет через двести; об умниках, которые мечтают построить идеальное общество из кусков неидеального, и с тупой настойчивостью пытаются оживить технику, которая нас всех и спасёт. Как будто перед Проникновением у нас техники не было — и что, помогла она нам?

К полудню мы подошли к горам и встали на привал в тени одной из них. Я тяжело вздохнул, зная, что отдохнуть мне не придётся. Бобел не зря тащил весь груз на себе, а мне теперь нужно идти и прятать Книгу. Мы с самого начала договорились её на ферму к Лике не тащить.

— Хочешь спрятать Книгу в ущелье? — спросил меня Тотигай.

— А где тут ещё? Не задавай глупых вопросов. Пойдёшь со мной?

— Нет. Ты будешь долго место выбирать. Я лучше потом пробегусь по твоим следам и посмотрю.

— Не стану я ничего выбирать. Родник за пасекой знаешь? Там и спрячу. Перекусите пока.

— С удовольствием, — согласился Тотигай.

— Мы подождём тебя, — решительно возразил Бобел.

Кербер недовольно заворчал. Я усмехнулся и двинулся вперёд, на всякий случай сняв винтовку с предохранителя.

Горы эти можно было назвать горами только потому, что вокруг лежала равнина. Просто большие холмы, сложенные из песчаника и поросшие лесом. Некоторые из них довольно крутые, и ущелье находилось между двумя такими. Там и сям на склонах дождь и оползни оголили скалы. Хрупкая порода крошилась, скалы медленно разрушались, копя внизу откосы больших и малых обломков, между которых ничего не успевало прорасти из-за всё новых и новых камнепадов.

Речка, вдоль которой мы сюда пришли, спокойная на равнине, здесь скакала и прыгала по оголённым ею от почвы слоистым серым плитам. Она перебрасывала с одного своего берега на другой естественные мостики — подмытые ею деревья, рухнувшие под тяжестью собственной кроны, бешено неслась между больших валунов и образовывала красивые тихие заводи в крошечных, но очень симпатичных долинах, лежавших по всей протяжённости ущелья и становившихся всё меньше по мере продвижения к истоку. В двух тысячах шагов вверх по течению, в одном из боковых ответвлений ущелья и находилась пасека.

Приземистый бревенчатый дом был очень старым, тесовая крыша поросла мхом. От ульев почти ничего не осталось, но омшаник был ещё цел. Я прошёл дальше, до того места, где прямо в крутой склон горы была забита трёхдюймовая труба, из которой вытекала тонкой струйкой вода. Небольшой бочажок был заботливо обложен камнями. Наткнувшись на родник впервые, я недоумевал, зачем бывшему хозяину пасеки потребовалось устраивать здесь этот водопой, если рядом с домом текла целая река. Напившись, удивляться перестал — такой вкусной воды я ещё в жизни не пробовал.

Возле бочажка я спугнул оленя. Он бросился прочь, стрелять я не стал. Слишком поздно я его заметил и слишком далеко тащить его отсюда до Лики.

Цепляясь за выступавшие из склона уступы песчаника, я залез почти до средины горы. Когда склон стал более пологим, нашёл в зарослях черёмухи вход в небольшую пещеру. В неё можно было только вползти, а уж разогнуться внутри — никак. Здесь и оставил Книгу, засунув её в расселину между камнями. Пусть полежит, пока мы не вернёмся.