Изредка человек, заночевавший на Додхаре, наутро обнаруживал рядом со своей стоянкой огромного чёрного слизняка размером с перевёрнутую лодку. Обычно люди пугались, а слизняк уползал прочь, легко раздвигая в стороны камни. Те, кто пытался убить разгребателей, кончили очень плохо. Потом кто-то оказался достаточно умён и храбр, чтобы во всём разобраться, и превратился в первого поводыря. А сейчас поводырей-людей, пожалуй, больше, чем исконных додхарских.

Случалось, что одинокие гигантские слизняки заползали на Старые территории. И тогда на телах людей и стенах их жилищ появлялись письмена и рисунки. Имхотеп говорил мне, что так бывало и до Проникновения — на старой Земле в домах и на людях обнаруживались необычные знаки. Это означало, говорил Имхотеп, что рядом с ними, но в мире Додхара, заночевал разгребатель.

— Здесь мы расстанемся, — сказал в тот раз Тотигай, заведя меня вглубь лавовых полей, почти к самому Ниору. — Не сомневайся и не бойся. Если всё получится, ты найдёшь дорогу обратно. Да что там — ты сам сможешь проложить дорогу. Я буду ждать.

Я хотел было спросить его, как я найду дорогу, если не получится, но понял, что это лишнее. Если не получится, мне, скорее всего, ничего уже и не понадобится.

Когда я, спустя недели три, ввалился в свою конуру в Харчевне, Тотигай был там. Имхотеп, оказывается, без всяких просьб с его стороны предоставил ему возможность заходить в мою комнату. Кербер вёл себя в моё отсутствие прилично, даже псиной воняло не слишком сильно.

— Я уж думал, что на твоём трупе давно пируют стервятники, — приветствовал он меня, со знанием дела рассматривая кастовые знаки на моих щеках и на лбу.

Повернувшись к нему спиной, я скинул жилет и рубашку. Тотигай аж причмокнул от удовольствия, глядя на искусно выполненное в чёрном цвете изображение грифа.

— Не совсем по нашим правилам, — сказал он.— Ну так у вас и мир другой, и сами вы другие.— Он обошёл меня вокруг. — А на лице символы, я вижу, в порядке. Теперь это с тебя можно удалить только вместе с кожей. Поздравляю. Не каждый способен заслужить подобные. Красивее только у Имхотепа.

Тогда я ещё не знал, как много значат кастовые иероглифы на Додхаре. Говорят, они выражают телесную, разумную и духовную сущность того, кто их заполучил, и сходят только тогда, когда сущность изменяется. Разгребателей в этом смысле обмануть невозможно, знатоков — тоже. Поэтому даже очень большие оптимисты не спешат переночевать в обнимку с чёрным слизняком. Мои знаки впоследствии немало помогли мне при общении с нукуманами. Меняться они не менялись, и не сошли. Видно, какая бы ни была у меня сущность, такою и осталась по сей день. А что касается грифа на спине, то он почему-то нравится девушкам. Ну и мне самому тоже. Я только жалею, что разгребатель сделал его не на груди, потому что после долгой трофейной экспедиции обидно бывает поворачиваться к девушкам спиной для того, чтобы они могли «ещё раз посмотреть».

Правда, спереди у меня тоже есть на что посмотреть, даже если не считать той штуковины, которая делает мужчину мужчиной. На груди красуется морда Тотигая с оскаленной пастью — в натуральную величину.

— И часто ты ночуешь в этой каменной коробке? — презрительно спросил кербер, оглядывая мою комнату. Видно, успел подзабыть деньки, когда сам с удовольствием прятался под крышу, чтобы дрыхнуть ничего не опасаясь.

— Мне нужно где-то хранить вещи, которые не ношу с собой, — ответил я. — И нужно навёрстывать то, что недосыпаю в походах. Хожу один, без напарника, и меня некому охранять по ночам.

— Я мог бы это делать, — сказал Тотигай. — Вместе веселее будет. Если хочешь, начнём с сегодняшней ночи. На свежем воздухе спать куда приятнее.

И всё. И никаких слюнявых клятв усопшими предками и молочными когтями.

Теперь мы двигались по тропке, проложенной моим личным разгребателем. Я научился узнавать его, а он — меня, что большая редкость. Большинству поводырей нужно почти неотступно находиться возле своих слизняков, чтобы не терять с ними связи. А мне надо было лишь подумать о нём, и он приползал ко мне, где бы я ни находился. Это могло отнимать много дней, поскольку разгребатели передвигаются медленно и, в противовес укоренившемуся среди людей убеждению, им вовсе не нравится всё время что-то там разгребать, пробивать и выравнивать. Они предпочитают уже проложенные тропы, а ещё чаще двигаются поверх камней, мягко их обтекая. Большую же часть жизни проводят забравшись в какую-нибудь расселину, и убедить их стронуться с места нелегко. Так что мне проще самому находить своего слизняка, да он мне и нужен редко. Только тогда, когда предстоит по-настоящему большая работа.

Такая, как вот эта. Тропа бесконечно поворачивала и раздваивалась, ведущие в никуда дорожки петляли, оканчиваясь новыми развилками или лабиринтами, упирались в скалы или обрывались в кратеры. Самозванцу, решившему отыскать наш тайный приют, пришлось бы нелегко. А чтобы запутать тех, кому нечаянно повезло к нему пробраться, я периодически призывал своего разгребателя и кое-что менял на подступах к убежищу.

Чем дальше мы шли, тем живописнее становилась местность. Слой лавы, которой вулкан некогда залил округу, становился всё тоньше. Всё чаще из него выдавались отдельные скалы, стоявшие тут ещё до извержения — каменные островки в застывшем каменном океане. Когда-то рельеф местности здесь повышался. Волны лавы снова и снова наступали на возвышенность посреди плоской равнины, застывали, образуя обширные плоские ступени, накатывались вновь, однако не смогли взять приступом естественную цитадель. Тогда они обошли крепость с флангов, замкнули в кольцо, окружили этот кусок земли, но окончательно покорить его не сумели. Он так и остался в осаде — несколько пологих холмов, покрытых жёсткой травой. А лава текла всё дальше и дальше по равнине, поглощая её…

Таких участков в районе Ниора несколько, и этот ещё не самый большой.

— Господи, как приятно снова ступить на нормальную землю! — сказал я, когда мы выбрались на склон первого холма.

— С прошлого раза здесь могли прорасти гидры, — практично заметил Тотигай. — Смотри в оба!

Да, здесь росла не только трава, но и деревья. Куколки гидр, конечно, могут проходить и сквозь камень, однако, как и все остальные живые существа, они ищут наиболее лёгкий путь. А здесь вместо камня мягкая земля да глина, и множество деревьев, под которые можно замаскироваться. В последние годы гидры нацелились и на Старые территории проползать, там им вообще раздолье, да только прикидываться осинами и берёзами они не умеют. В земных лесах эти скелетоподобные чёрные чудища видны за версту — животные их боятся, птицы избегают, а на полевых мышах и бурундуках разжиреть сложно.

Кряхтя под тяжестью рюкзака, я нагнулся и принялся собирать камни. Набрав достаточно, швырнул один из них в крону ближайшего дерева — на пробу. Хотелось проверить свою точность с такой ношей на спине. Мелкие ветви, которые задел камень, заколыхались, но ни одна из них не попыталась его схватить. Как я и думал, дерево оказалось обычным. Мой снаряд сбил пару созревших почек, отскочил от перепонки между двумя ветками и упал вниз.

— До чего неудобно кидать с этим чёртовым рюкзаком, — пожаловался я.

— Да тут же недалеко, — сказал кербер. — Всего раз пять бросить.

Действительно, недалеко, и кидать камни придётся только в зарослях, где деревья стоят слишком густо для того, чтобы идти между ними без опаски — а таких мест мало. К тому же я и Тотигай бывали здесь так часто, что уже помнили расположение чуть ли не каждого дерева.

За всё время гидры пробрались сюда лишь два раза, и обеих мы подожгли, накидав к стволам сухого хвороста. Они потом ещё долго стояли так — страшные, обугленные, с поникшими ветвями-щупальцами, и медленно умирали. Жестокий способ, но крайне полезный, когда есть время. Швырять хворост приходится издалека, и надо следить, чтобы тварь хорошенько обгорела, зато потом ни одна куколка не решится прорастать там, где неделя за неделей издыхает её взрослая соплеменница. И после ещё долго на этом месте стоит запах смерти, который чувствуют другие гидры. Они как-то общаются между собой на примитивном уровне, хотя пока никому не удалось узнать, с помощью чего.