Повторять эти слова, казалось опасно для здоровья, поэтому Пенелопа лишь уставилась на него, надеясь, что, возможно, она сможет прорваться сквозь гнев в его глазах, и найти мужчину, которого она знала и так нежно любила.

— Это лишь тогда, когда мне необходимо оставить срочное сообщение моему издателю, — объяснила она. — Я посылаю ему закодированное сообщение, тогда он знает, что ему следует забрать мои записи отсюда.

— И говоря об этом, — сказал Колин, грубо выхватив из ее рук свернутый лист бумаги, — Что, черт подери, это означает?

Пенелопа смущенно посмотрела на него.

— Я думала, это очевидно, Я —

— Да, конечно, ты проклятая леди Уислдаун, и ты наверно смеялась надо мной неделями, тем более тогда, когда я настаивал, что это была Элоиза.

Его лицо искажала гримаса, когда он это говорил, и это, болезненно отдавалось в ее сердце.

— Нет! — закричала она. — Нет, Колин, никогда! Я никогда не смеялась над тобой!

Но его лицо ясно говорило ей, что он ей не верил. В его изумрудных глазах светилось нанесенное ему оскорбление, и что-то еще, чего она никогда в них не видела, и чего она никогда не ожидала увидеть. Он был Бриджертон. Он был популярным, уверенным в себе, и хладнокровным.

Ничто не могло смутить его. Никто не мог оскорбить его.

Кроме, наверно, только ее.

— Я не могла рассказать тебе, — прошептала она, отчаянно стараясь сделать так, чтобы этот ужасный взгляд ушел из его глаз. — Конечно, ты понимаешь, что я не могла рассказать тебе.

Он был молчалив мучительно долго, затем, словно она ничего не говорила, даже не пробовала объясниться, он поднял инкриминирующий лист в воздух и потряс его, полностью игнорируя ее страстный протест.

— Это верх глупости, — сказал он, — Ты потеряла остатки своих мозгов?

— Я не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

— У тебя был отличный выход, который ждал тебя. Крессида Туомбли захотела взять всю твою вину на себя.

И затем, неожиданно, его руки опустились ей на плечи, и он держал ее так, что она с трудом могла дышать.

— Почему ты не можешь позволить этому умереть, Пенелопа? — его голос был упорный, его глаза сверкали диким огнем.

Это были самое большое проявление чувств, которое она когда видела у него, и это ранило ее прямо в сердце. Поскольку его чувствами были злость и стыд по отношению к ней.

— Я не могу позволить ей сделать это, — прошептала она, — Я не могу позволить ей, быть мною.

— Почему, черт подери, нет?

Пенелопа молчала несколько секунд, уставившись на него.

— Потому что…потому что… — она заерзала на сиденье, задаваясь вопросом, как же ему все это объяснить.

Ее сердце было разбито, ее самая ужасная и волнующая тайна была раскрыта, и он думает, что у нее осталось присутствие духа, чтобы еще объяснять ему?

— Я понимаю, что она, наверно, самая большая сука …

Пенелопа задохнулась.

— … которую Англия произвела в этом поколение, но ради Бога, Пенелопа, — он взъерошил рукой свои волосы, затем посмотрел на ее лицо.

— Она же собралась всю твою вину взять на себя.

— Репутацию, — прервала его Пенелопа с раздражением.

— Вину, — продолжал он, — Ты осознаешь, что может случиться с тобой, когда люди откроют, кто ты такая?

Уголки ее губ напряглись с раздражением … и гневом, что было довольно очевидно.

— У меня было больше десяти лет, чтобы поразмыслить над такой возможностью.

Его глаза сузились.

— Ты пытаешься быть саркастической?

— Конечно, нет, — ответила она, — Неужели ты думаешь, что я провела большую часть своей жизни, ни разу не задумавшись над тем, что же случится со мной, если я буду раскрыта? Я была бы слепой дурой, если бы это не сделала с самого начала.

Он крепче схватил ее за плечи, почувствовав, как экипаж наткнулся на булыжник.

— Ты будешь погублена, Пенелопа! Погублена! Ты хоть понимаешь, что я говорю?!

— Если я даже не понимала, — ответила она, — То уверяю тебя, что теперь я все понимаю, после твоих долгих нотаций по этому поводу, когда ты обвинил Элоизу в том, что она леди Уислдаун.

Он нахмурился, очевидно, раздражаясь упоминанием о своей ошибке.

— Люди прекратят общаться с тобой, — продолжал он. — Они будут считать тебя мертвой для общества.

— Люди никогда не разговаривали со мной, — резко сказала она. — В половине случаев, они даже не знали, была ли я или не была на том или ином приеме. Как ты думаешь, почему моя тайна сохранилась так долго? Я была невидимкой, Колин. Никто не видел меня, никто не общался со мной. Я просто стояла рядом и слушала, а никто даже не замечал меня.

— Это не правда, — говоря это, он отвел свои глаза.

— Это правда, и ты знаешь это. Ты лишь пытаешься отрицать это, — сказала она, тыкая его в плечо, потому что ты чувствуешься себя виноватым.

— Я так не делаю!

— Ой, пожалуйста, — насмехалась она над ним, — Все, что ты делаешь, это во всем, все время, винишь себя.

— Пене-

— Включая меня, — добавила она.

Она дышала часто и с трудом, кожа пылала, а душа горела, словно в аду.

— Ты думаешь, я не знаю, что твоя семья жалеет меня? Думаешь, я не замечала, что если ты и твои братья оказываетесь на одном вечеринке со мной, то всегда приглашаете меня на танец?

— Мы просто вежливые, — тихо выдавил он из себя, — К тому же, ты моим братьям и мне нравишься.

— Ты чувствуешь всего лишь жалость по отношению ко мне. Тебе нравиться Фелиция, но я не видела, чтобы ты танцевал с ней, каждый раз, когда ваши пути пересекаются на балах.

Он резко отпустил ее, и скрестил руки на груди.

— Хорошо, я скажу. Мне она не нравиться так, как нравишься ты.

Она заморгала, пораженная его высказыванием.

Лишь он один мог, вот так просто взять и сделать ей комплимент посередине спора. Ничто, не могло ее разоружить сильнее, чем это.

— И, — продолжал он, напрягая и задирая подбородок, — Ты так и не обратила внимание на мою первоначальную мысль

— Какую?

— Что леди Уислдаун погубит тебя!

— Ради Бога, — пробормотала она, — Ты говоришь так, словно она отдельная личность.

— Хорошо, извини меня, если мне все еще до сих пор трудно совместить женщину, сидящую передо мной со старой каргой, пишущей эту колонку

— Колин!

— Оскорбилась? — подразнил он.

— Да! Я очень усердно трудилась над своей колонкой, — она сжимала в руках, тонкую ткань своего мятно-зеленого утреннего платья, не обращая внимание на сморщенные спирали, которые она создавала.

Она, по-видимому, была вынуждена, что-то сделать со своими рукам, или возможно, просто взорвалась бы от нервной энергии и гнева, которые струились по ее венам. Другим способом могли бы быть скрещенные руки, но она отказывалась от такого явного показа раздражения. Кроме того, он уже воинственно скрестил руки, и хотя бы один из них не должен был вести себя как шестилетний ребенок.

— Мне и не нужна была клевета, которую ты делала, — снисходительно сказал он.

— Ну, конечно, нужна, — прервала она его.

— Нет, не нужна.

— Тогда почему ты думаешь, я ее все-таки делала?

— Не будь ребенком! — громко воскликнул он, в его голосе прорывались нотки нетерпения, — Хоть один из нас должен быть взрослым.

— Ты не смеешь говорить со мной о моем взрослом поведение, — взорвалась она, — Ты, который бежит при малейшем намеке на ответственность.

— Что, черт подери, это значит? — резко спросил он.

— Я думаю, это довольно очевидно.

Он откинулся назад на сиденье.

— Я не могу поверить, что ты так со мной говоришь.

— Ты не можешь поверить, что я так говорю, — насмехалась она над ним, — Или, что я обладаю мужеством и присутствием духа, чтобы сделать это?

Он лишь уставился на нее, очевидно удивленный ее вопросом.

— Я не такая, как ты обо мне думаешь, Колин, — сказала она, и затем гораздо тише сказала: — Я не такая, как я сама о себе думаю.