– Восемь.
– Статьи?
– 58-6 и так далее.
– И давно вы здесь?
Рассказываю.
– Ну, уж это вы, И.Л., извините – это просто свинство. Если вам самому доставляет удовольствие чистить уборные, ваше дело. Но ведь вы с сыном. Неужели, вы думали, что в России есть спортивная организация, в которой вас не знают? В мире есть солидарность классовая, национальная, ну я не знаю, какая еще, но превыше спортивной солидарности – нет ничего. Мы бы вас в два счета приспособили бы.
– Вы, Ф.Н., не суйтесь. – сказал начальник учебной части. – Мы уже обо всем договорились.
– Ну, вы договорились, а я поговорить хочу. Эх и заживем мы тут с вами. Будем, во-первых, – Батюшков загнул палец, – играть в теннис, во-вторых, купаться, в-третьих, пить водку, в-четвертых… в четвертых, кажется, ничего.
– Послушайте, Батюшков, – официальным тоном прервал его начальник учебной части. – Что вы себе, в самом деле, позволяете? Ведь, работа же есть.
– Ах, плюньте вы на это, к чертовой матери, Яков Самойлович. Кому вы будете рассказывать? Ивану Лукьяновичу? Да он на своем веку сто тысяч всяких спортивных организаций ревизовал. Что он не знает? Еще не хватало, чтобы мы друг перед другом дурака валять начали. Вид, конечно, нужно делать…
– Ну, да вы понимаете, – несколько забеспокоился начальник учебной части. – Понимаете, нам нужно показать класс работы.
– Ну, само собой разумеется. Делать вид – это единственное, что мы должны будем делать. Вы уж будьте спокойны, Я.С.; И.Л. тут такой вид разведет, что вы прямо в члены ЦК партии попадете. Верхом ездите? Нет? Ну, так я вас научу. Будем вместе прогулки делать. Вы, И.Л., конечно, может быть, не знаете, а может быть и знаете, что приятно увидеть человека, который за спорт дрался всерьез. Мы же, низовые работники, понимали, что кто-кто, а уж Солоневич работал за спорт всерьез, по совести. Это не то, что Медовар. Медовар просто спекулирует на спорте. Почему он спекулирует на спорте, а не презервативами, понять не могу.
– Послушайте, Батюшков, – сказал Медовар. – Идите вы ко всем чертям. Очень уж много вы себе позволяете.
– А вы не орите, Яков Самойлович. Я ведь вас знаю. Вы просто милейшей души человек. Вы сделали ошибку, что родились перед революцией и Медоваром, а не тысячу лет назад и не багдадским вором.
– Тьфу, – плюнул Медовар. – Разве с ним можно говорить? Вы же видите, у нас серьезный разговор, а эта пьяная рожа…
– Я абсолютно трезв. И вчера, к сожалению, был абсолютно трезв.
– На какие же деньги вы пьянствуете? – удивился я.
– Вот, на те же самые, на которые будете пьянствовать и вы. Великая тайна лагерного блата. Не будете? Это оставьте. Обязательно будете. В общем, через месяц вы будете ругать себя за то, что не сели в лагерь на пять лет раньше, что вы были дураком, трепали нервы в Москве и все такое. Уверяю вас, самое спокойное место в СССР – это медгорское «Динамо». Не верите? Ну, поживете – увидите.
СУДЬБА ПОВОРАЧИВАЕТСЯ ЛИЦОМ К ДЕРЕВНЕ
Из «Динамо» я вышел в весьма путанном настроении духа. Впоследствии я убедился в том, что в «Динамо» ББК ГПУ, среди заваленных трупами болот, девятнадцатых кварталов и беспризорных колоний можно было действительно вести курортный образ жизни, но в этот момент я этого не знал. Юра, выслушав мой доклад, сказал мне поучительно и весело: ну, вот видишь? А ты не хотел идти. Я ведь тебе говорю, что когда очень туго – должен явиться Шпигель.
– Да оно, конечно, повезло. И, главное, вовремя. Хотя, если бы опасность со стороны начальника лагпункта обрисовалась несколько раньше, я бы и раньше пошел в Динамо. В данном положении идти больше было некуда. А почему бы Динамо могло не взять меня на работу?
На другой день мы с Медоваром пошли в третий отдел «оформлять» мое назначение.
– А, это пустяки, – говорил Медовар. – Одна формальность. Гольман, наш секретарь, подпишет – и все в шляпе.
– Какой Гольман? Из высшего совета физкультуры?
– Ну-да. Какой же еще?
Розовые перспективы стали блекнуть. Гольман был одним из тех активистов, которые делали карьеру на политизации физкультуры, я был одним из немногих, кто с этой политизацией боролся и единственный, который из этой борьбы выскочил целиком. Гольман же после одной из моих перепалок с ним спросил кого-то из присутствующих:
– Какой это Солоневич? Тот, что в Соловках сидел?
– Нет, это брат его сидел.
– Ага. Так передайте ему, что он тоже сядет.
Мне, конечно, передали.
Гольман, увы, оказался пророком. Не знаю, примирит ли его это ощущение с проектом моей работы в Динамо. Однако, Гольман встретил меня весьма корректно, даже несколько церемонно. Долго и въедчиво расспрашивал, за что я, собственно, сел и потом сказал, что он против моего назначения ничего не имеет, но что он надеется на мою безусловную лояльность.
– Вы понимаете, мы вам оказываем исключительное доверие, и если вы его не оправдаете…
Это было ясно и без его намеков, хотя никакого доверия, а тем паче исключительного, Гольман мне не оказывал.
– Приказ по линии Динамо подпишу я. А по лагерной линии Медовар получит бумажку от Радецкого о вашем переводе и устройстве. Ну, пока. Я пошел в Динамо поговорить с Батюшковым. Как дошел он до жизни такой. Ход оказался очень простым, с тем только осложнением, что по поводу этой политизации Батюшков получи не 5 лет, как остальные, а 10 лет, как бывший офицер. Пять лет он уже отсидел, часть из них на Соловках. Жизнь его оказалась не столь уж курортной, как он описывал: на воле осталась жена с ребенком.
Часа через два с расстроенным видом пришел Медовар.
– Эх, ничего с вашим назначением не вышло. Стопроцентный провал. Вот, черт бы его подрал. Стало очень беспокойно. В чем дело?
– А я знаю? Там, в третьем отделе, оказывается, на вас какое-то дело лежит. Какие-то бумаги вы в подпорожском отделении украли. Я говорю Гольману, вы же должны понимать; зачем Солоневичу какие-то там бумаги красть, разве он такой человек? Гольман говорит, что он знать ничего не знает. Раз Солоневич такими делами и в лагере занимается…
Я соображаю, что это тот самый стародубцевский донос, который я считал давно ликвидированным. Я пошел к Гольману. Гольман отнесся ко мне по-прежнему корректно; но весьма сухо. Я повторил свой старый довод, что если бы я стал красть бумаги с целью, так сказать, саботажа, я украл бы какие угодно, но только не те, по которым 70 человек должны были освобождаться. Гольман пожал плечами.
– Мы не можем вдаваться в психологические изыскания. Дело имеется, и вопрос полностью исчерпан.
Я решаю ухватиться за последнюю соломинку, за Якименко. Не надежная соломинка, но чем я рискую?
– Начальник УРО тов. Якименко вполне в курсе этого дела. По его приказу в подпорожском отделении это дело было прекращено.
– А вы откуда знаете?
– Да он сам мне сказывал.
– Ах, так? Ну, посмотрим, – Гольман снял телефонную трубку.
– Кабинет начальника УРО, тов. Якименко? Говорит начальник оперативной группы Гольман. Здесь у нас в производстве имеется дело по обвинению некоего Солоневича в краже документов Подпорожского УРЧ… Ага. Так-Так. Ну, хорошо. Пустим на прекращение. Да, здесь. У меня в кабинете. – Гольман протягивает мне трубку.
– Вы, оказывается, здесь. – слышу голос Якименки. – А ваш сын? Великолепно! Где работаете?
Я сказал, что вот собираюсь устраиваться по старой специальности, по спорту.
– Ага. Ну, желаю вам успеха. Если что-нибудь будет нужно, обращайтесь ко мне.
И тон и предложения Якименки оставляют во мне недоумение. Я так был уверен, что Якименко знает всю историю с БАМовскими списками, и что мне было бы лучше ему на глаза не показываться. И – вот.
– Значит, вопрос урегулирован. Очень рад. Я знаю, что вы можете работать, если захотите. Но, тов. Солоневич, никаких прений! Абсолютная дисциплина!
– Мне сейчас не до прений.
– Давно бы так. Не сидели бы здесь. Сейчас я занесу Радецкому для подписи бумажку насчет вас. Посидите в приемной, подождите.