Я не без труда сообразил, что сижу на снегу, упершись спиной в крыльцо и вытянув ноги, которые снег уже замел до кончиков носков.

Я вскочил, как будто мною выстрелили из пушки. Так по-идиотски погибнуть? Замерзнуть на дороге между УРЧ и палаткой? распустить свои нервы до степени какого-то лунатизма? К чертовой матери! Пойду к Чекалину. Спит – разбужу. Черт с ним.

Пошел. Путался во тьме и в сугробах. Наконец, набрел на плетень, от которого можно было танцевать дальше. Мыслями о том, как бы дотанцевать, как бы не запутаться, как бы не свалиться – было занято все внимание. Так что возглас «Стой! Руки вверх!» застал меня в состоянии полнейшего равнодушия. Я послал возглашающего в нехорошее место и побрел дальше. Но голос крикнул: «Это вы!»

Я резонно ответил, что это, конечно, я.

Из вьюги вынырнула какая-то фигура с револьвером в руках.

– Вы куда? Ко мне?

Я узнал голос Чекалина.

– Да, я к вам.

– Список несете? Хорошо, что я вас встретил. Только что приехал. Шел за этим самым списком. Хорошо, что вы его несете. Только послушайте, ведь вы же интеллигентный человек. Нельзя же так писать. Ведь, это черт знает, что такое: не то, что фамилий, а и цифр разобрать нельзя.

Я покорно согласился, что почерк у меня действительно, бывает и хуже, но не часто.

– Ну, идем ко мне. Там разберемся. Чекалин повернулся и нырнул во тьму. Я с трудом поспевал за ним. Проваливались в какие-то сугробы, натыкались на какие-то пни. Наконец, добрели.

Мы поднялись по темной скрипучей лестнице. Чекалин зажег свет.

– Ну, вот. Смотрите. – сказал он своим скрипучим, раздраженным голосом. – Ну, на что это похоже? Что это у вас? 4? 1? 7? 9? Ничего не разобрать. Вот вам карандаш. Садитесь, поправьте так, чтобы было понятно.

Я взял карандаш и уселся. Руки дрожали от холода, от голода и от многих других вещей. Карандаш прыгал в пальцах, цифры расплывались в глазах.

– Ну и распустили же вы себя, – сказал Чекалин укоризненно, но в голосе его не было прежней скрипучести.

Я что-то ответил.

– Давайте, я буду поправлять. Вы только говорите мне, что ваши закорючки означают.

Закорюк было не так уж много, как это можно было бы ожидать. Когда все они были расшифрованы, Чекалин спросил меня:

– Это все больные завтрашнего эшелона?

Я махнул рукой.

– Какое все. Я вообще не знаю, есть ли в этом эшелоне здоровые.

– Так почему же вы не дали списка на всех больных?

– Знаете, товарищ Чекалин, даже самая красивая девушка не может дать ничего путного, если у нее нет времени для сна.

Чекалин посмотрел на мою руку.

– Н-да, – протянул он. – А больше в УРЧ вам не на кого положиться?

Я посмотрел на Чекалина с изумлением.

– Ну да, – поправился он. – Извините за нелепость. А сколько по-вашему еще остается здоровых?

– По-моему, вовсе не остается. Точнее, по мнению брата.

– Существенный парень ваш брат, – сказал ни с того, ни с сего Чекалин. – Его даже работники третьей части и те побаиваются. Да. Так, говорите, все резервы Якименки уже исчерпаны?

– Пожалуй, даже больше, чем исчерпаны. На днях мой сын открыл такую штуку: в последние списки УРЧ включил людей, которых вы уже по два раза снимали с эшелонов.

Брови Чекалина поднялись.

– Ого! Даже так! Вы в этом уверены?

– У вас, вероятно, есть старые списки. Давайте проверим. Некоторые фамилии я помню.

Проверили. Несколько повторяющихся фамилий нашел и сам Чекалин.

– Так, – сказал Чекалин раздумчиво. – Так, значит, «Елизавет Воробей»?

– В этом роде. Или сказка про белого бычка.

– Так, значит, Якименко идет уже на настоящий подлог. Значит, действительно давать ему больше некого. Черт знает, что такое. Приемку придется закончить. За такие потери я отвечать не могу.

– А что, очень велики потери в дороге?

Я ожидал, что Чекалин ответит мне, как прошлый раз, «Не ваше дело», но к моему удивлению, он нервно повел плечами и сказал:

– Совершенно безобразные потери. Да, кстати, – вдруг прервал он самого себя. – Как вы насчет моего предложения? На БАМ?

– Если вы разрешите, я откажусь.

– Почему?

– Есть две основных причины. Первая – здесь Ленинград под боком, и ко мне люди будут приезжать на свидания. Вторая – увязавшись с вами, я автоматически попадаю под вашу протекцию. Вы – человек партийный, следовательно, подверженный всяким мобилизации и переброскам. Протекция исчезает, и я остаюсь на растерзание тех людей, у кого эта протекция и привилегированность были бельмом в глазу.

– Первое соображение верно. Вот второе – не стоит ничего. Там в БАМовском ГПУ я ведь расскажу всю эту историю со списками, с Якименкой, с вашей ролью во всем этом.

– Спасибо. Это значит, что БАМовское ГПУ меня разменяет при первом же удобном случае.

– То есть, почему это?

Я посмотрел на Чекалина не без удивления и соболезнования: такая простая вещь.

– Потому, что из всего этого будет видно довольно явственно: парень зубастый и парень не свой. Вчера он подвел ББК, а сегодня он подведет БАМ.

Чекалин повернулся ко мне всем своим корпусом и спросил:

– Вы никогда в ГПУ не работали?

– Нет. ГПУ надо мной работало.

Чекалин закурил папиросу и стал смотреть, как струйка дыма разбивалась струями холодного воздуха от окна.

Я решил внести некоторую ясность.

– Это не только система ГПУ. Об этом и Макиавелли говорил.

– Кто такой Макиавелли?

– Итальянец эпохи Возрождения. Издал, так сказать, учебник большевизма. Там обо всем этом довольно подробно сказано. Пятьсот лет тому назад.

Чекалин поднял брови.

– Н-да, за пятьсот лет человеческая жизнь по существу не на много усовершенствовалась, – сказал он, как бы что-то разъясняя. – И пока капитализма мы не ликвидируем и не усовершенствуется. Да, на счет БАМа вы, пожалуй и правы. Хотя и не совсем. На БАМ посланы наши лучшие силы.

Я не стал выяснять, с какой точки зрения, эти лучшие силы являются лучшими. Собственно, пора было уже уходить, пока мне об ртом не сказали. Но как-то трудно было подняться. В голове был туман, хотелось заснуть тут же на табуретке. Однако, я приподнялся.

– Посидите, отогрейтесь, – сказал Чекалин и протянул мне папиросы. Я закурил. Чекалин как-то слегка съежившись сел на табуретку, и его поза странно напомнила мне давешнюю девочку со льдом. В этой позе, в лице, в устало положенной руке было что-то сурово безнадежное, усталое, одинокое. Это было лицо человека, который привык жить, как говорится, сжавши зубы. Сколько их, таких твердокаменных партийцев, энтузиастов и тюремщиков, жертв и палачей, созидателей и опустошителей! Но идут беспросветные годы энтузиазм выветривается, подвалы коммунистических ауто-да-фе давят на совесть все больнее, жертвы и свои и чужие, как-то больше опустошают, чем созидают. Какая в сущности беспросветная жизнь у них, у этих энтузиастов. Недаром один за другим уходят они на тот свет, добровольно и не добровольно, на Соловки, в басмаческие районы Средней Азии, в политизоляторы ГПУ. Больше им, кажется, некуда уходить.

Чекалин поднял голову и поймал мой пристальный взгляд. Я не сделал вида, что этот взгляд был только случайностью. Чекалин как-то болезненно и криво усмехнулся.

– Изучаете? А сколько, по-вашему, мне лет? Вопрос был несколько неожиданным. Я сделал поправку на то, что на языке официальной советской медицины называется «советской изношенностью», на необходимость какого-то процента подбадривания и сказал – лет сорок пять. Чекалин повел плечами.

– Да? А мне тридцать четыре. Вот вам и чекист, – он совсем криво усмехнулся и добавил:

– Палач, как вы говорите.

– Я не говорил.

– Мне не говорили – другим говорили. Или, во всяком случае думали.

Было бы глупо отрицать, что такой ход мыслей действительно существовал.

– Разные палачи бывают. Те, кто идет по любви к этому делу – выживают. Те, кто только по убеждению – гибнут. Я думаю, что вот Якименко очень мало беспокоится о потерях в эшелонах.