Вот почему я избрал одинокую жизнь, обрабатывал свой сад и готовил целебные снадобья, писал и отсылал длинные письма Блэзу в Нортумбрию и жил скромно, опекаемый одной девушкой Морой, чья стряпня время от времени пополнялась подарками с Артурова стола. От меня тоже во дворец уходили подарки: корзина особенно сочных яблок с молодой яблони; настойки и отвары; даже благовония, которые я составлял для королевы; приправы для королевской кухни. Дары скромные, не то что пламенные прорицания и победы былого, однако от них веяло миром и золотым веком. То были дары любви и довольства, ибо теперь у нас имелся досуг и для того и для другого. Воистину золотые времена, не омраченные тенью дурных знамений — лишь щекотало душу смутное предчувствие грядущей перемены, не грозной, однако же неотвратимой, как листопад или приход зимы.

Что за перемена — я не позволял себе гадать. Я был как человек, который заперся один в доме, всем доволен и все-таки прислушивается к звукам за дверью, в ожидании и полунадежде, что кто-то к нему придет, хотя и зная в глубине души, что этого не будет.

Но это произошло.

Он пришел золотым сентябрьским вечером. Сверху глядела полная призрачная луна, украдкой всползшая на небосклон задолго до захода солнца. Она висела над ветвями яблони, точно большой затуманенный фонарь, и постепенно разгоралась, по мере того как меркло вкруг нее золотисто-розовое небо. Я работал у себя в кладовой, растирая в порошок сухую траву иссоп. Наготове стояли чистые пустые банки. Пахло целебными травами, а также яблоками и сливами, уложенными на полках для дозревания. Жужжали залетные осенние осы, завлеченная теплом поздняя бабочка распластала пестрые крылышки на оконной раме. Я услышал за стеной легкие шаги и обернулся.

Волшебником Мерлином называют меня, и я заслужил это имя. Но его прихода я не ожидал и не слышал, как он приблизился, покуда вдруг не увидел его в сумерках за дверью, залитого золотом лунного света. Я замер, глядя на него, словно передо мной оказался призрак. Наша встреча у берега озера вспоминалась мне часто, но как что-то такое, чего в действительности не было, и чем больше я старался представить себе ее во всех подробностях, тем дальше она ускользала в область снов, становилась чистым вымыслом, всего лишь упованием.

И вот теперь сам мальчик стоял передо мною во плоти, он дышал, улыбался, на щеках розовел румянец, но ноги нерешительно переминались — он словно не был уверен в радушном приеме. В руках он держал узелок со своими пожитками. Одет он был в серое и закутан в плащ цвета буковых почек. Ни украшений, ни оружия.

— Ты, должно быть, не помнишь меня… — начал было он.

— Отчего же? Ты мальчик, который не Ниниан.

— Да нет же! Я Ниниан. Это одно из моих имен. Правда-правда.

— Ах вот как. Значит, когда я назвал тебя по имени…

— Ну да. Когда ты меня окликнул, я сначала подумал, что ты меня откуда-то знаешь. Но потом — когда ты сказал, кто ты, — я понял, что ты обознался… ну и мне стало страшно. Прости меня. Мне бы надо было сразу тебе объяснить, чем удирать от тебя. Прости.

— Но когда я предложил обучить тебя моему искусству и пригласил к себе, ты сказал, что придешь. Почему?

Его белые руки судорожно теребили узелок. Он по-прежнему стоял на пороге — того гляди, убежит.

— Потому что… Когда ты сказал, что он… тот, другой мальчик… был такой, кто может перенять твое искусство… Ты сразу это почувствовал, ты сам сказал, и он это тоже знал… Так вот… — Мой гость сглотнул. — Я тоже такой. Я всегда чувствовал, что в глубине нашего сознания есть двери, готовые открыться навстречу свету, если только подобрать ключ.

Он замялся, но не отвел от меня глаз.

— И что же?

— Поэтому, когда ты позвал меня вдруг из тумана, это было как исполнение мечты. Сам Мерлин обращается ко мне по имени и предлагает желанный ключ… Даже когда я понял, что ты обознался и принял меня за другого, умершего, я решил, что, может быть, все же смогу занять при тебе его место… Но потом я понял, как глупо с моей стороны надеяться обмануть самого Мерлина. И я не осмелился прийти.

— Но теперь ты осмелился.

— У меня не было выбора, — Он сказал это просто, буднично. — С той ночи я ни о чем другом не мог думать. Мне было страшно, потому что… Да, мне было страшно, но есть такие вещи, от которых невозможно уклониться, которые неотступно преследуют. И не дают ни жить, ни дышать. Ты понимаешь меня?

— Отлично понимаю.

Я старался, чтобы мой голос не задрожал и не сорвался в звон, но, верно, в него все же проник как-то трепет моего сердца, потому что сверху еле слышно, певуче ему отозвалась арфа.

Мальчик ничего не услышал. Он все так же стоял передо мной, готовый ко всему, храбрясь и смиряя себя в мольбе.

— Теперь ты знаешь правду. Я не тот мальчик, которого ты знал раньше. Я тебе незнаком. Не важно, какие чувства у меня там, внутри, — он хотел было ткнуть себя в грудь, но вместо этого только сильнее сжал узелок, — ты можешь думать, что меня учить не стоит твоего труда, я понимаю и даже не прошусь к тебе в ученики. Но если бы ты позволил… если бы ты только позволил мне остаться здесь, я бы спал в конюшне, где угодно, и помогал бы тебе в работе… вот в этом, например, — он кивнул на ступку, в которой я растирал иссоп, — и тогда, может быть, в конце концов ты убедишься…

Тут голос у него опять пресекся. Он замолчал и стоял, глядя мне прямо в глаза и облизывая пересохшие губы.

Не выдержал не он, а я, и первым отвел взгляд. И даже отвернул голову, чтобы спрятать радость, жаром бросившуюся мне в лицо. Я погрузил пальцы в кучу пахучей травы и растер ломкие стебли. Чистый, пряный аромат иссопа ударил мне в ноздри и поддержал мои силы.

И тогда медленно, не поворачивая к нему головы, я произнес:

— Когда я заговорил с тобою на озере, я действительно принял тебя за мальчика, с которым путешествовал много лет назад. Его душа была созвучна моей душе. Он умер, и с той поры я непрестанно горевал о нем. При виде тебя я подумал, что обманулся тогда и что на самом деле он остался жив, но потом на досуге я сообразил, что теперь он был бы уже не мальчик, а взрослый мужчина. Глупая ошибка, так можно сказать. Подобных ошибок я обычно не делаю. Ее породили усталость и печаль, утешал я себя, да еще теплящаяся до сих пор надежда, что, может быть, когда-нибудь он — или иная родственная душа — все же придет ко мне.

Я замолчал. Мой гость не произнес ни слова. Луна уплыла из дверного проема, и теперь он стоял, обрамленный темнотой. Дальше я говорил, глядя прямо на него:

— А надо мне было догадаться, что это не ошибка. Это рука бога перекрестила твою дорогу с моей дорогой и привела тебя ко мне, вопреки твоему страху. Ты не тот мальчик, которого я знал, но, если бы ты не был ему подобен, я бы просто не обратил на тебя внимания и, уж конечно, не заговорил с тобой. Та ночь была волшебной ночью, мне следовало это помнить и довериться ей.

Он с живостью отозвался:

— Я это тоже чувствовал. Звезды холодили мне кожу, как снежинки. Я отправился багрить рыбу, но не тронул ни одной. В такую ночь никто не должен умирать, даже рыбы.

Я разглядел улыбку на его устах, но, когда он набрал воздуху в грудь и обратился ко мне с вопросом, голос его дрожал:

— Так ли я тебя понял, что мне можно остаться? Я тебе гожусь?

— Годишься, — Я вынул руки из кучи сухой травы и отряхнул над столом пальцы, — Кто из нас теперь оспорит, что нами управляет промысел бога? Не бойся меня. Я очень рад твоему приходу. Я еще предостерегу тебя, когда придет время для предостережений, расскажу о том, какую тяжкую ношу взваливаешь ты себе на плечи и какие тернии ждут тебя на этом пути. Но сейчас я не осмелюсь выговорить ни единого слова, могущего отпугнуть тебя от меня. Войди же и дай мне тебя рассмотреть.

Он повиновался, а я взял с полки и поднял ему навстречу незажженную лампу — фитиль воспламенился и ярко запылал.

Теперь я убедился, что на свету никогда не принял бы его за слугу ювелира. Однако сходство было заметное. Правда, он оказался чуть выше ростом и не так худ лицом, и кожа у него была нежнее, а пальцы тонкие и ловкие, как и у того, — видно, никогда не исполняли грубой рабской работы. Но такая же грива темных густых волос падала чуть не до самых плеч. И рот был очень похож, настолько похож, что я готов был опять обмануться, — те же мягкие, мечтательные очертания, за которыми, как можно было подозревать, таилась твердость, настойчивость в достижении цели. Тот Ниниан умел тихо отстраняться от всего, что его не интересовало, он с полнейшим равнодушием пропускал мимо ушей разглагольствования хозяина, прячась от них в мир грез. Здесь передо мной было то же уклончивое упрямство и то же отсутствующее, задумчивое выражение глаз, которые, и широко открытые, могли ничего не видеть вокруг. Глаза были серые с черным ободком и прозрачные, как озерная вода. Позднее я заметил, что они, подобно воде в озере, способны отражать цвет и делаться зелеными, голубыми или черно-штормовыми в зависимости от настроения. Но теперь они смотрели на меня завороженно и со страхом.