Мордред помахал в ответ, плотней закутался в одеяло и вытянулся поудобнее. Вскорости — но не раньше, чем убедился, что близнецы и впрямь уснули, — он позволил себе расслабиться в тепле мехов и забылся сном, в котором, как всегда, честолюбивые грезы в равной доле смешивались с кошмарами.

После этого случая трения прекратились.

Агравейн даже проникся к Мордреду невольным восхищением, а Гахерис, хотя здесь он с близнецом разошелся, угрюмо соблюдал нейтралитет.

С Гаретом проблем не возникало. Мордред без труда заручился его дружбой: к тому располагали и приветливый нрав малыша, и скорая, молниеносная месть, что бастард обрушил на его мучителей. Но Мордред соблюдал осторожность, стараясь не встать между малышом и первым его кумиром. С Гавейном следовало считаться в первую очередь, а Гавейн, в характере которого наследие Пендрагонов отчасти вытеснило темную кровь Лотиана и извращенные дарования матери, воспротивился бы любому посягательству на его права.

В отношении самого Гавейна Мордред оставался нейтрален и выжидал. Пусть сам задает тон.

Так минула осень, за нею — зима, и к тому времени, как снова вернулось лето, Тюлений залив превратился в воспоминание. И манерой держаться, и платьем, и познаниями по части искусств, подобающих принцу Оркнейскому, Мордред ничем не выделялся среди сводных братьев. Как самого старшего, его по необходимости ставили в пару скорее с Гавейном, чем с прочими, и хотя поначалу на стороне Гавейна было преимущество долгого обучения, со временем мальчики сравнялись.

Мордреда отличали тонкий расчет, иными словами — коварство, и холодная голова; Гавейна — блеск и стремительность, что в худшие дни оборачивались безрассудством, а то и слепой жестокостью. В целом они сходились с оружием на равных и уважали друг друга с приязнью, хотя и без любви. Любил Гавейн малыша Гарета — с неизменным, безоглядным постоянством и вымученно, зачастую во вред себе — мать. Близнецы жили друг для друга. Мордред, хотя и был принят и, по всему судя, ощущал себя в новом окружении как дома, всегда держался особняком, за пределами клана, — и подобная независимость его явно устраивала. С королевой мальчуган виделся редко и даже не подозревал, сколь пристально она за ним наблюдает.

Однажды, с новым приходом осени, Мордред отправился в Тюлений залив. Он поднялся по тропе на вершину утеса и задержался на привычном месте, откуда столько раз разглядывал зеленую котловину бухты. Стоял октябрь, дул сильный ветер. Вереск почернел и пожух, тут и там в сырых впадинах плотным золотисто-зеленым ковром топорщился мох-сфагнум. Морские птицы в большинстве своем улетели на юг, но белые бакланы по-прежнему носились над тусклыми водами и плескались в волнах, точно духи глубин. На берегу непогода изрядно потрудилась над разрушенной хижиной: дожди смыли грязь, скреплявшую плиты, и теперь стены походили скорее на завалы камня, выброшенного на берег прибоем, нежели на останки человеческого жилища. Ветра и море давно уже растащили обугленные, почерневшие обломки.

Мордред спустился вниз по склону, неспешно направился по омытой дождями траве к дверям своего приемного дома. Встал на пороге и огляделся. На прошлой неделе дождь лил не переставая, и тут и там поблескивали лужицы пресной воды. В одной из них что-то белело. Мальчик нагнулся — и рука его нащупала кость.

Долю секунды помедлив, он резким движением выхватил находку из воды. Осколок кости, но человека или животины — не разберешь. Мордред застыл на месте, сжимая кость в руке, намеренно пытаясь пробудить к жизни чувства и воспоминания. Но время и непогода сделали свое дело: отмытая добела кость стала бесцветной, безликой, бездушной, словно камни на штормовой полосе. Что бы ни значили те люди и та жизнь, все ушло в прошлое. Мордред уронил кость в наполненную водою трещину и повернул назад.

Прежде чем подняться по тропе, мальчуган постоял немного, глядя на море. В известном смысле он обрел-таки свободу, но все его существо рвалось к иному — к той свободе, что ждала за преградой воды. И все-таки нечто в душе его уже прокладывало путь через воздушные пространства, что пролегли между Оркнеями и королевствами большой земли — теми, что складывались в Верховное королевство.

— Я отправлюсь туда, — объявил Мордред ветру. — Иначе для чего все сложилось так, как сложилось? Я отправлюсь туда, и посмотрим, на что сгодится принц-бастард с Оркнейских островов! И королева меня не удержит. Я поплыву на первом же корабле.

Развернувшись к бухте спиной, Мордред зашагал домой, во дворец.

Но возможность представилась отнюдь не с прибытием следующего корабля и даже не в следующем году.

В конечном счете Мордред, верный себе, предпочел наблюдать и ждать. Да, он уедет, но не раньше, чем сможет на что-то рассчитывать. Он отлично знал, как мало надежды судит запредельный мир неискушенному мальчишке-неучу; без гроша в кармане, такой непременно окажется в тяжкой кабале либо в рабстве, будь он хоть сто раз бастардом королевских кровей. Жизнь на Оркнеях и то отраднее! Но вот на третье лето его пребывания во дворце в гавань вошел корабль с большой земли и внес изрядное оживление.

«Меридаун», небольшое торговое судно, совсем недавно вышло из Каэр-ин-ар-Вон, как в народе называли теперь древний римский город-гарнизон Сегонтиум в Уэльсе. Корабль привез гончарные изделия, руду, выплавленное железо и даже оружие для незаконного сбыта на черном рынке под сенью жалких кузниц, притулившихся за казармами укрепленного порта.

Прибыли также и пассажиры, а для островитян, что гурьбой высыпали на причал навстречу судну, гости представляли интерес куда больший, нежели даже насущно необходимые товары. Корабли привозили новости, и «Меридаун» с его разношерстной толпой приезжих доставил вести, важнее которых не слыхивали уже много лет.

— Мерлин умер! — закричал первый же новоприбывший, ступив со сходней на твердую землю.

Но прежде чем толпа, жадно напиравшая вперед, успела расспросить его пообстоятельнее, следующий громко возразил:

— Ничего подобного, добрые люди, ничего подобного! То есть когда мы вышли в море, старец был еще жив, да только и вправду недужен и, верно, не дотянет до конца месяца…

Толпа шумно требовала подробностей. И постепенно узнавала все больше. Старый ведун и впрямь серьезно болен. Снова начались приступы падучей, недужный много дней пролежал без сознания, не говоря и не двигаясь. Возможно, что «сон, во всем подобный смерти», уже перешел в смерть.

Заодно с горожанами на пристань подоспели и мальчики, предвкушая новости. Младшие принцы, возбужденные, раззадоренные сутолокой и видом корабля, рвались вперед вместе с толпой. Но Мордред держался поодаль. Он слышал гул голосов: кто-то выкрикивал вопросы, кто-то самодовольно отвечал; но, затерянный в шуме и гвалте, мальчик не замечал ничего и никого. Он словно вернулся в давний сон. Некогда встарь, где-то среди размытых теней, он услышал ту же самую весть, доверенную испуганным шепотом. И напрочь позабыл о ней — вплоть до сегодняшнего дня. Всю свою жизнь он слышал легенды о Мерлине, королевском заклинателе, наряду с рассказами о верховном короле и дворе в Камелоте; так почему где-то в глубинах сна уже прозвучало известие о смерти Мерлина? Тогда новости явно не подтвердились. Может, лживы и сейчас…

— Ложь.

— Что такое?

Вздрогнув, Мордред пришел в себя. Похоже, он заговорил вслух. Гавейн глядел на спутника во все глаза.

— Ложь? О чем ты?

— Я так сказал?

— Сам знаешь, что сказал. Что ты имел в виду? Слух о старике Мерлине? Тогда откуда ты проведал? И, по чести говоря, нам-то что за дело? Вид у тебя — словно призрак тебе померещился!

— Может, и так. Я… я сам не знаю, про что я.

Мордред отвечал неуверенно, запинаясь, и это было так на него непохоже, что Гавейн пригляделся повнимательнее. В следующее мгновение мальчиков оттеснили в сторону — сквозь толпу решительно пробирался мужчина. Принцы возмутились было, но тут же отступили с дороги, узнав Габрана. Фаворит королевы властно крикнул поверх голов: