Александр, застыв на месте, вспыхнул от негодования, но тут Моргана, видимо, пришла в себя. Она подошла к молодому человеку и, пригнув его голову, поцеловала:

— Будет! Прости меня, моя любовь. Я должна поговорить с этим человеком. Это мой гонец, и он принес мне вести, нешуточные вести, я боюсь. Я все расскажу тебе позже.

— Если я могу помочь тебе… — хрипло произнес Александр.

— О да, ты можешь мне помочь, — сказала Моргана и улыбнулась.

Больше Александр в тот день ее не видел, а ближе к вечеру один из королевских пажей явился к нему с посланием, полным нежных, но решительных слов: новости графа Ферласа огорчили королеву, а проистекающие из них затруднения занимали ее весь день и до сих пор удерживают ее вдали от любимого. Она просит прощения, но не в силах сказать, когда… и так далее, и тому подобное. Моргана ухитрилась подать это все таким образом, что можно было бы вообразить, будто причиной всему — лишь головная боль, на которую иногда жалуются женщины, но Александр знал — кому было знать лучше? — что это неправда. Вспоминая слова, сказанные ему Морганой утром при расставании, молодой человек не мог поверить, что королева лишает его своего благоволения и изгоняет со своего ложа. Однако ему ничего не оставалось делать, кроме как, скрыв досаду, со всевозможным достоинством возвернуться в собственную комнату в западной башне. Там он провел несколько беспокойных часов: гордость в нем боролась с ревностью, и он ходил по комнате туда-сюда, гадая, позовут ли его сегодня вечером на ужин в зал, или королева поманит Ферласа занять почетное место рядом с ней.

Однако ни королева, ни граф Ферлас на ужине в тот вечер не присутствовали. Это, конечно, не очень-то утешило Александра, который на сей раз ел мало, благодарный судьбе за то, что его соседка, леди Лунед, явно не в духе, кажется бледнее, чем обычно, и к разговорам не склонна. Она рано поднялась из-за стола, и Александр смог снова сбежать в западную башню, к своему одиночеству, чтобы ожидать там желанного призыва от возлюбленной.

Но призыва не воспоследовало. Вместо этого явился, как обычно, Питер — с очередным посланием, полным извинений, и лекарством, которое Моргана заставляла принимать Александра каждый вечер: «Чтобы предотвратить возвращение лихорадки, которая, как мне известно, не отступит еще два или три месяца, если не лечиться».

Александр, которого сотрясала лихорадка иного рода, вызванная как раз зельями королевы — о чем юноша не знал, — указал на стол и произнес, прилагая усилия, чтобы говорить со своей обычной приветливостью и вежливостью:

— Поставь сюда, пожалуйста. Спасибо. Я приму лекарство позже. А скажи мне, паж, королева сама дала тебе эту записку?

— Да, мой господин.

— Она нездорова? Она посылала утром сказать мне, что срочные дела помешают ей поехать со мной, но, конечно, теперь с ними покончено? Я не видел королеву весь день, и, как ты знаешь, она не появилась и на ужине. Как она?

Питер, который все это уже не раз видел и которому нравился Александр, поспешно произнес:

— С ней все хорошо, сэр, и тревожиться вам не о чем! Просто утром возникли разные неотложные дела, и сейчас она заседает со своим советом. Кажется, они засидятся допоздна, так что она просила меня передать вам свои извинения.

— Понятно. Ну конечно. Граф привез такие дурные новости?

Нет, дело не в смерти его брата, подумал Александр; эта весть королеву нисколечко не опечалила; она и слова не проронила.

— Не знаю, сэр. Я хочу сказать — я ведь не знаю, что все это значит для королевы. Только видно, что она сильно расстроена. А вот для моей госпожи, моей собственной, для леди Лунед, новости и в самом деле дурные! Она хорошо знала графа и его брата уже много лет. Одна из ее служанок передала мне, что госпожа плакала.

— Понятно, — повторил Александр, вспомнив молчание леди Лунед и ее покрасневшие глаза.

Он пожалел, что не узнал об этом раньше, чтобы попытаться хоть как-то ее утешить.

— Что ж, спасибо тебе, Питер. Передай своей госпоже мои соболезнования по поводу смерти ее друга. Я сам поговорю с нею завтра утром, если она примет меня. Теперь иди, хорошо? Я сам улягусь. Спокойной ночи.

Впоследствии Александр так и не смог припомнить, что именно — уязвленная гордость, ревность или неудовлетворенное любопытство — подвигло его на то, что он сделал в ту ночь.

После того как Питер его оставил, он подождал, сидя в бойнице окна, глядя, как вспыхивают в ночном небе звезды, и прислушиваясь к шуму в замке, который постепенно смолкал, уступая место мирному спокойствию сна. Тогда, даже не позаботившись вооружиться и не переодевшись после ужина, Александр тихонько выскользнул из спальни.

Факелы в железных скобах на стенах хорошо освещали ему путь. Юноша помедлил у двери, ведущей во двор. За нею еще слышалась какая-то возня. На ночь выставили стражу — и королевскую, и местную, замковую; из конюшен также доносились какие-то звуки: верно, кто-то из конюхов бодрствовал подле больного коня или кобылы, которая вот-вот ожеребится. Но ведь есть еще дверь, ведущая в центральную часть замка в обход двора. Что, если ее не заперли на ночь?..

Она оказалась не заперта, и, бесшумно ступая, Александр проскользнул внутрь. Дальше, мимо открытой двери парадного зала, где спали слуги; оттуда слышался храп, шуршание соломы, однако никто не проснулся. Затем юноша торопливо поднялся вверх по главной лестнице, и вот он стоит перед дверью, которая ведет в личные покои королевы — покои, которые Александр привык считать и своими собственными.

Здесь он помедлил в замешательстве. У двери стояла стража: воины короля с драконом в гербе. Этого, конечно, следовало ожидать, хотя солдаты, должно быть, заступали на дежурство каждую ночь уже после того, как они с королевой удалялись в опочивальню. Александр заколебался, внезапно почувствовав себя по-дурацки, но стражи не выказали удивления и не стали (чего боялся Александр) понимающе усмехаться. Ближайший к нему солдат отвел в сторону копье, словно ожидая, что принц постучит или войдет, но Александр, поколебавшись еще мгновение, покачал головой и, торопливо повернув направо, поспешил — стараясь ступать по-прежнему тихо и чувствуя, как убыстрился пульс, — по коридору к восточной башне.

Молодой человек не видел, как часовые обменялись взглядами, в которых не было ни удивления, ни улыбки, и один из них оставил свой пост, чтобы следовать за Александром.

На верх восточной башни вела витая каменная лестница, скудно освещенная единственным факелом, торчащим из скобы в самом начале подъема. В узкие оконца дул ночной ветер, уже по-летнему теплый. Ухала сова. Откуда-то спереди, из-за двери или из-за стены, до Александра доносились голоса: то слышен был кто-то один, то время от времени вступал хор голосов, как будто люди говорили одновременно или пытались перекричать друг друга. Голоса раздавались откуда-то сверху. Юноша помедлил на небольшой треугольной площадке — здесь лестница поворачивала — и прислушался. Невозможно было разобрать слова, и казалось, будто собеседники стараются изъясняться тихо. Неожиданно все смолкло, и Александр услышал один-единственный голос, которой, несомненно, принадлежал королеве. Вот сердито вмешался мужчина, заговорили другие: хор голосов звучал раздраженно и даже сварливо. Александр быстро преодолел последний изгиб лестницы.

Лестница заканчивалась широкой площадкой, на каменном полу которой лежал коврик. У стены рядом с дверью притулился табурет. Крепкая дверь была обита железом и крепко заперта, а около нее тоже дежурила стража.

На сей раз это не были воины короля: на табурете, прислонясь спиной к стене, сидел мальчик. Он клевал носом, но когда из-за поворота лестницы появился Александр, он, вздрогнув, очнулся и вскочил на ноги. Принц узнал его: это был паж по имени Грегори, тот самый, который первый рассказал ему о «советах» и о том, что слугам королевы никого не велено пускать туда, кроме немногих избранных.