Один Мордред скакал молча, снова — в стороне, за пределами клана. Он не без удовлетворения отметил, сколь учтиво, едва ли не благоговейно, держится с ним Ламорак, сколь бдительно приглядывает за ним Кей. При дворе слухи далеко опережали правду, но ни король, ни королева даже не пытались положить им конец. Напротив, давали понять, что из пятерых принцев именно Мордреду отведена роль наиболее значимая. И только он, единственный из братьев, отчасти страшился этой встречи. Мордред понятия не имел, сколь много сообщили Моргаузе, но не может же она не знать о смерти любовника! А смерть эта на его совести.

Так ехали они в сторону Эймсбери ясным солнечным утром, и из-под конских копыт сверкающими каскадами разлеталась роса. И в лесу повстречали они Моргаузу вместе с ее эскортом.

Королева выехала на прогулку для моциона, никак не удовольствия ради. И это бросалось в глаза. Хотя нарядилась Моргауза богато, в излюбленные янтарно-желтые ткани, а подбитая мехом накидка защищала от прохладных весенних ветров, скакала королева на невзрачной кобылке, а по обе стороны от нее ехали воины, одетые в цвета Артурова воинства. Тот, что справа, удерживал в руке повод, пропущенный сквозь кольцо в уздечке кобылы. Женщина в простом плаще с капюшоном замыкала кавалькаду, в свою очередь в окружении двух всадников.

Гарет первым узнал мать. Закричал во весь голос, приподнялся в седле, замахал рукой. Гахерис пришпорил коня, галопом пронесся мимо, а вслед за ним и остальные, точно атакующий отряд кавалерии, помчались по лесистой равнине, хохоча и оглашая окрестности охотничьими кличами и приветственными возгласами.

Моргауза встретила натиск юных всадников, сияя улыбкой. Гахерису, который подоспел первым, подала руку и подставила щеку для нетерпеливого поцелуя. Вторую руку протянула Кею: тот почтительно поднес кисть к губам, затем уступил приз Гавейну и отъехал назад, пропуская мальчиков к матери.

Моргауза наклонилась вперед, раскинула руки навстречу сыновьям. Лицо ее лучилось радостью.

— Гляньте, моего коня ведут в поводу, так что я могу ехать и без рук! Мне сказали, что я могу надеяться на скорую встречу, но так рано мы вас не ждали! Вы, верно, стосковались по мне так же, как и я по вам… Гавейн, Агравейн, Гарет, ненаглядный мой, да поцелуйте же мать, которая все эти нескончаемые зимние месяцы изнывала, вас не видя… Ну же, право, довольно… Отпусти, Гахерис, дай полюбоваться на вас всех. Ох, милые мои мальчики, как долго мы не виделись, как долго…

Сдвиг в сторону пафоса прошел незамеченным. Все еще слишком взволнованные, переполненные сознанием новообретенной значимости, юные всадники гарцевали вокруг матери. Сцена приобрела живость увеселительной прогулки.

— Взгляните, матушка, этот жеребец — из конюшни самого верховного короля!

— Госпожа, вы посмотрите на меч! А я с ним уже недурно управляюсь! Учитель фехтования говорит, что у меня задатки не хуже, чем у любого из моих сверстников.

— Вы в добром здравии, госпожа королева? С вами хорошо обращаются?

Это спросил Гахерис.

— А меня примут в число Сотоварищей! — с грубоватой гордостью вставил Гавейн, — И ежели этим летом доведется повоевать, король обещал, что и меня возьмут.

— Вы ведь приедете в Камелот на Пятидесятницу? — спросил Гарет.

Мордред не поскакал вперед наперегонки с остальными. Королева этого словно не заметила. Даже не взглянула в его сторону. Отряд повернул назад, в Эймсбери; бастард по-прежнему ехал между Кеем и Ламораком. Моргауза весело смеялась и болтала с сыновьями, давая им вволю накричаться и побахвалиться, расспрашивала о Камелоте и Каэрлеоне, прислушивалась к их восторженным отзывам с лестным вниманием. Время от времени она дарила нежный взгляд или ласковое слово Ламораку, тому рыцарю, что держался ближе прочих, и даже солдатам эскорта. Нетрудно было догадаться, что королева радеет об отчете, который в свой срок достигнет ушей Артура. Прелестный облик ее дышал кротостью, в речах возможно было усмотреть лишь материнский интерес к сыновним успехам и материнскую признательность верховному королю и его доверенным лицам за заботу о мальчиках. Если она и заговаривала об Артуре — с Кеем, через головы Гарета и Гахериса, — то превозносила до небес великодушие короля к ее детям («к бедным моим сиротам, которых, кроме него, и защитить-то некому») и королевскую милость, как она это называла, по отношению к себе самой. Вне всякого сомнения, очень скоро она преисполнилась уверенности в том, что может рассчитывать и на большую, высшую милость. Обратив чарующий взор к Кею, она спросила с кротким смирением:

— Брат мой король прислал вас отвезти меня назад ко двору?

Кей вспыхнул и, глядя в сторону, ответил отрицательно. Моргауза не отозвалась ни словом, но понурила голову и украдкой поднесла руку к глазам. Мордред, который ехал чуть сзади, видел, что слез и в помине нет, но Гахерис, пристроившись с другого бока, коснулся материнского плеча.

— Но скоро так оно и будет, госпожа! Право слово, скоро! Как только мы вернемся, мы непременно упросим короля! К Пятидесятнице, помяните мое слово!

Моргауза не ответила. Чуть поежилась, плотнее запахнулась в плащ, взглянула на небо, затем с видимым усилием расправила плечи.

— Гляньте: тучи сгущаются. Не стоит здесь задерживаться. Пора бы назад. — И, храбро улыбнувшись, добавила: — Уж сегодня, по крайней мере, Эймсбери не покажется мне тюрьмой!

К тому времени, как отряд подъехал к деревне Эймсбери, Кей, скакавший слева, таял на глазах, в глазах Ламорака светилось неприкрытое восхищение, а сыновья Лота напрочь позабыли о том, что некогда мечтали избавиться от материнской опеки. Чары снова сгустились. Нимуэ была права. Узы, откованные в Каэрлеоне столь недавно, истончались с каждой минутой. Братьям-оркнейцам предстояло вернуться к дяде и верховному королю не самыми безупречными из вассалов.

Ворота монастыря были распахнуты настежь: привратник высматривал кавалькаду. Он изумленно вытаращился на гостей из Камелота и окликнул отрока во власянице, рыхлившего салат на заросшей сорняками грядке под самой стеной. Послушник опрометью бросился на зов, и к тому времени, как отряд въехал во двор, в дверях показался сам аббат — слегка запыхавшийся, но исполненный величавого достоинства — и встретил гостей на верхней ступеньке крыльца.

Даже здесь, под взглядом аббата, чары Моргаузы не утратили силы. Тяжелый на подъем Кей учтиво шагнул было вперед, дабы помочь даме спешиться, однако Ламорак оказался проворнее, а Гавейн и Гахерис уже теснились следом. Моргауза улыбнулась сыновьям, грациозно соскользнула в объятия Ламорака, на мгновение прильнула к нему, давая понять, что верховая прогулка и треволнения встречи подорвали ее хрупкие силы. Мило поблагодарила рыцаря и снова обернулась к сыновьям. Сейчас ей необходим покой, так что гостями займется аббат Лука, а после, когда сыновья подкрепятся, переоденутся и отдохнут, она их примет.

Аббат с трудом скрывал раздражение: Моргауза, перевоплотившись из узницы в королеву, дарующую аудиенцию, удалилась на женскую половину монастыря, опираясь на руку прислужницы. Четверо стражников проследовали за нею, словно королевский эскорт.

На протяжении многих дет после коронации и в особенности после того, как в монастыре поместили Моргаузу, верховный король жертвовал Эймсбери деньги и богатые дары, так что монастырь изрядно разросся и посолиднел с тех пор, как юный король впервые поскакал на юг, к Хороводу Великанов, на похороны отца.

Там, где сразу за часовней некогда начиналось поле, теперь раскинулся обнесенный стеною сад с плодовыми деревьями и рыбным садком, а за ним соорудили еще один внутренний двор, разделив монастырь на две половины — женскую и мужскую. Дом аббата надстроили, так что теперь хозяину не приходилось уступать покои визитерам королевской крови; окна гостевых комнат, разместившихся в новом, южном крыле, выходили в сад. Двое молодых послушников, назначенных позаботиться о нуждах новоприбывших, проводили мальчиков в гостевой дормиторий — длинную, светлую комнату, где ничто не наводило на мысль о монашеском аскетизме. Там выстроилось с полдюжины кроватей: добротные, новые, с расписными изголовьями; каменный пол, выскобленный до блеска, устилали яркие тканые коврики, в серебряных подсвечниках стояли наготове восковые свечи. Мордред обвел глазами дормиторий, выглянул из широкого окна: теплый солнечный свет струился на лужайку, на рыбоводный пруд и цветущие яблони. И язвительно подумал, что Моргауза, пожалуй, вправе рассчитывать на радушный прием и всевозможные привилегии, как самая дорогая гостья — в прямом смысле этого слова.