Замарашка закрывает глаза и ее медленно, словно она забыла, как удерживать равновесие, клонит в сторону. Если не протяну руку — она упадет.

Но я не хочу притрагиваться к ней.

Во мне до сих пор слишком много хаоса, лицевые мышцы горят от непонятного напряжения. Мне достаточно последнего пинка, чтобы случился приступ.

Если кто-то увидит меня в таком состоянии, все странности Кирилла Ростова перестанут быть «эксцентричностью миллионера».

Но замарашка продолжает падать.

— Кто-нибудь… — бормочу я, глотая ледяной дождь с губ, — помогите. Девушке плохо.

Но мир словно вымер.

Я успеваю пододвинуться за секунду до того, как девчонка упадет: беру ее за руки и тяну на себя, просто чтобы вернуть в вертикальное положение, но каким-то образом ее руки оказываются у меня на щеках.

У нее слишком теплые руки.

Она прожжет меня насквозь.

И взгляд глаза в глаза.

Почему она просто не может отодвинуться? Почему просто не исчезнет?!

— Нет, Кирилл, — с какой-то потерянной улыбкой отвечает замарашка. — Нет.

Целует меня в щеку и просто убегает.

Первые несколько минут я испытываю острое, как инсулиновая игла, облегчение. Хочется забраться внутрь себя и утопиться в ощущении комфорта: я один, и плевать на дождь и холод, и даже легкая боль в исколотой спине звучит приятным дополнением моему внутреннему близкому к оргазму состоянию.

Я на автомате возвращаюсь в салон, натягиваю одежду, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не застревать в попытках разгадать эмоции на лицах работников. Плевать, что обо мне подумают.

— Через десять дней, — кричит мне вслед мастер. Останавливаюсь, немного поворачиваю голову, даю понять, что прислушиваюсь и жду пояснений. — Второй сеанс.

— А раньше?

Только сейчас до меня доходит, что весь мой «бесящий план» уже не имеет значения, потому что замарашка сказала «нет». Потому что она, даже влюбленная по уши, отказалась выйти за меня замуж. Почему?

В моей голове снова сбой. Когда женщина влюблена в мужчину — разве она не хочет быть рядом? Когда он явно готов дать ей все, даже назвать ее именем метеорит — разве, она не должна прыгать от счастья? Я могу облегчить ее жизнь, могу сделать так, чтобы она превратилась в сказку. Она должна была согласиться.

Потому что у меня просто нет других вариантов.

И нет времени искать еще одну дурочку.

— Куда едем, Кирилл Владимирович? — интересуется водитель.

Рассеянно провожу ладонью по лицу, смотрю на скомканный листок в руке: кажется, там что-то об уходе за татуировкой. Все это я прочел и швырнул в глубину памяти. Когда будет нужно — достану. Так уж устроена моя голова.

Я называю адрес замарашки.

Я должен сделать то, что должен.

«Ты обязан быть нормальным, даже если родился без одной хромосомы. Ты — мой актив, мое капиталовложение, не заставляй меня жалеть, что не скинул тебя на обвале цен».

Голос отца всегда «вовремя».

Кто-то должен заботится о Лизе и ее детях. Даже если этот «кто-то» — монстр вроде меня.

Я поднимаюсь по ступеням знакомого старого подъезда, мысленно пытаюсь сосчитать до десяти, но застреваю на тройке уже который раз подряд. Нужно взять себя в руки и сделать то, что должен. Потом я просто сдохну для всего мира на несколько дней, но, если все получится — это уже не будет иметь никакого значения.

Нет, не если.

Когда все получится.

В двадцать один год я впервые понял, что нравлюсь женщинам. У нас было семейное торжество, на которое меня, словно семейную реликвию, выписали из-за заграницы, где я учился в престижном колледже и мог спокойно проходить коррекцию поведения в клинике под присмотром специалистов и не боясь раскрытия анонимности. На празднике была целая стая дочек партнеров моего отца, а Лиза все время издевалась, что это совсем как в сказке про Золушку, и мне устроили «парад невест». Когда одна из них подошла ко мне и приложила уединиться, чтобы поболтать в спокойной обстановке, я сказал, что, судя по внешним признакам, она вряд ли заинтересует меня как собеседник. Позже, когда мать прикладывала лед к моей отбитой пощечиной щеке, я узнал, что это был флирт. И что на меня смотрят не как на чудака, а как на симпатичного молодого мужчину.

С тех пор я учился понимать женские взгляды. Насколько это вообще было возможно.

Замарашка желала меня: не как золотой билет в обеспеченное будущее, а как все те женщины, которые писали на салфетках записки с номерами телефонов.

И если мне не взять ее предложением красивой жизни, я просто сгублю ее собой.

Около знакомой двери — большая лужа. Замарашка долго стояла здесь, прежде чем зайти внутрь. Почему? У нее дрожали руки, и она не могла попасть ключом в замочную скважину? Из всех вариантов этот мне нравится больше всего. Нажимаю на кнопку звонка трижды с короткими промежутками.

Раз. Два. Три.

Шаги, всхлип, невнятный шепот.

— Кир…

Если я не сделаю это сейчас, то потом просто не смогу.

Наверное, с такими же мыслями герои старых фильмов бросались на амбарзуру пулемета или заносили меч, зная, что получат десяток стрел в живот до того, как смогут опустить руку. Это как выстрел себе в голову: умираешь за секунду до того, как нажмешь на спусковой крючок.

Я обхватываю ее щеки ладонями, притягиваю лицо к себе, наплевав, что замарашка ниже и отчаянно скребет пальцами по моим рукам. Я слышу, как под ее ногтями остается тонкий слой моей кожи, но прямо сейчас это уже не имеет значения.

Мне нужно ее поцеловать. Давай, Кирилл, ты сможешь. Ты же, блядь, ценный актив!

Ее рот теплый и тугой и пахнет сладкой жевательной резинкой. И маленький язык прячется во влажной глубине за ровным острым краем зубов. Тяну его на себя, выманиваю губами, обхватываю, словно пастилу и жестко посасываю. Нежно просто не получается, я слишком напряжен, во мне слишком много боли и отчаяния. Хорошо, что замарашка закрыла глаза и не видит мою агонию. Я умираю. Абсолютно точно — подыхаю от того, что нормальным людям дарит удовольствие.

— Кирилл… — На моих запястьях браслеты из ее пальцев. Я вижу, как кожа обугливается до самой кости, но, к счастью, весь этот кошмар происходит только в моей голове. — Что ты…

— Да, Кирилл, — говорю прямо в ее удивленно приоткрытый рот. — Предыдущий ответ был неправильный. Я его не принял.

— Но так нельзя, — возражает она, и я снова усмиряю ее поцелуем.

В легких уже нет воздуха, они так стремительно уменьшаются в объемах, что я с жадностью глотаю каждый вздох замарашки.

Давай, девчонка, дай мне себя. Положи на блюдо, как голову Иона Крестителя.

— Я не могу… — плачет она. — Ты меня не любишь.

Проклятое число три.

Оно преследует меня даже сейчас, когда я в третий раз запечатываю ее несущий всякие глупости рот. И в какой-то момент не сдерживаюсь, даю своей агрессии выбраться наружу: прикусываю ее нижнюю губу до крови, до ее болезненного вскрика.

Но мне неожиданно становится легче.

По крайней мере сейчас у нас есть что-то общее — нам обоим знаком вкус металла на языке.

— Да, Кир. — Я прижигаю взглядом ее губы. Сейчас красные, как переспевшие вишни, с двумя капельками крови. Именно такая она кажется очень знакомой и близкой. Я не могу понять ее снаружи, но внутри у нее та же кровь, что и у меня. — Ты говоришь мне «да». Сейчас.

Замарашка шепчет «да, да, да, всегда да…» пока я, подыхая внутри, слизываю кровь с ее губ.

Все это плохо кончится.

Я верю ему. Не знаю почему, но какая-то часть меня в эту минуту смотрит на крепкий затылок Кирилла и уверенно говорит: «Этот человек не делал тебе больно, никогда, и не смог бы соврать».

Не знаю, говорят ли это отголоски пока забытых воспоминаний или вездесущая интуиция, которая никогда меня не подводила, но я испытываю странное облегчение. Тот человек… Отец… Сказал, что это Кирилл столкнул меня с лестницы, но я не верю. Только не Кирилл. Он не такой. Даже если в очень многом странный и непредсказуемый, и японскую головоломку разгадать проще, чем его настроение, Кирилл бы никогда не сделал мне больно.