— Я говорю тебе правду, — каким-то очень спокойным уверенным голосом говорит он.

И я расслабляюсь. В мире, где я живу, Принцы не обманывают своих принцесс на свадебном пиру. Они их любят, оберегают и защищают от злых колдунов. И умеют воевать с Черными драконами.

— Может, скажешь, что случилось? — допытывается Кирилл. — Тебя кто-то обидел?

Я знаю, что сильная женщина не стала бы ябедничать, как плакса, но я никогда не была сильной женщиной. И не хочу, чтобы между мной и мужем были тайны. Тем более, что Малахов не очень похож на человека, который сделал все это без умысла.

Бегло, не вдаваясь в детали, я пересказываю Кириллу скудную историю наших разговоров. Он молча слушает, но даже не кивает. Только в конце сжимает челюсти и обещает во всем разобраться. Просит прощения за своего подчиненного.

Он делает все так, как нужно.

Словно… по учебнику.

Но я слишком счастлива, чтобы обращать внимания на еще одну его «особенность». Как гласит одна цитата на картинке: не существует полностью психически здоровых людей, есть те, кто еще не знает, что у них проблемы.

Мой дом, моя крепость, моя собственная планета больше не дает мне защиту.

Еще одна долгая бессонная ночь в пустоте и тишине, в компании своры волков, которые идут за мной по пятам, как будто я уже давно истекаю кровью, а им нужно лишь выждать время, пока добыча сама свалится с ног.

Я снова и снова вспоминаю ту фотографию, вспоминаю, как кто-то навел меня на Катиного поклонника, на человека, которого называл «Пианистом», а потом, когда эта информация не подтвердилась, я увидел ее в ресторане с Ерохиным. Они болтали, смеялись, но не делали ничего предосудительного. Кроме одного: Катя не сказала мне, что виделась с братом своей мачехи. Ни в тот день, ни на следующий, никогда. Я не спрашивал в лоб, но сделал все, чтобы подвести ее к разговору, как каждый из нас провел свой день.

Она. Ничего. Не сказала.

Женщины не врут о мужчинах, с которыми видятся по пустяшным поводам. А Ерохин… господи, он просто тварь, которая не может быть интересным собеседником для двадцатилетней студентки-третьекурсницы.

Утром приезжает Лиза.

Я сижу на крыльце с черт знает какой по счету сигаретой и даю своим легким очередную порцию вредных химических элементов, которые пересчитываю в уме, словно невидимые четки. Бусина за бусиной, отрава за отравой. Я бы и напился заодно, но любая порция алкоголя может стать для меня концом всему. Может быть, врачи перестраховывались, когда говорили, что в моем состоянии любые нервные потрясения могут быть фатальными, а может говорили правду. Я еще не дошел до стадии, на которой мне станет все равно до возможных последствий.

Но кое-что все-таки сделал.

— Я написал завещание, — говорю сестре, когда она поднимается по ступеням со словами: «Я просто забыла кое-какие свои вещи».

Лиза останавливается.

— Давно пора было сделать. Я бы нестабилен. — Мне нравится шутить над самим собой, потому что мои обычные шутки больше никого не смешат. Потому что я до сих пор не очень понимаю, что такое «хорошая шутка».

Мне тридцать четыре, я взрослый мужик и знаю, как зарабатывать деньги, но мои руки начинают расти из жопы, когда дело касается наведения порядков в собственной семье.

— Зачем ты мне это говоришь? — немного устало спрашивает Лиза. — Я должна упасть на колени перед очередным актом твоего самопожертвования на благо семьи.

— Подумал, что в последнее время дал слишком много поводов думать, что перестал ценить то, что ты для меня делаешь. Ты моя сестра, Лиза, и я знаю, что со мной очень непросто.

Она присаживается рядом, просит сигарету и зажигалку, и еще несколько минут мы просто курим в полной тишине.

— Я видела фотографии, — наконец, говорит Лиза. — До того, как они исчезли так же быстро, как и появились. Кто-то подчищает следы.

Мы обмениваемся многозначительными взглядами, и когда сестра спрашивает, где Катя, я неопределенно мотаю головой. Прямо сейчас во мне столько никотина, что делать осознанные жесты становится безумно тяжело. Но Лиза была со мной с рождения: даже если я буду лежать на кровати прикованный по рукам и ногам, она разгадает мои мысли даже по размеру зрачка.

— Это правильное решение, Кирилл. Я с самого начала… — Перебиваю ее взмахом руки — и сестра, извиняясь, замолкает. Но все равно не может не сказать напоследок: — Она никогда не была одной из нас, особенно после того, как Морозов признал в ней потерянную и обретенную дочь.

Я сминаю окурок в пепельнице, которая теперь больше похожа на поле битвы: пепел, исковерканные огрызки и большое сраное ничто.

— Я заставлю Катю сделать тест ДНК. Если ребенок мой… — Я нарочно выдерживаю паузу, чтобы Лиза повернулась и сосредоточила на мне все свое внимание. — Если это наш с ней ребенок, я оставлю ему все с правом Кати быть его опекуном и распорядителем денег, пока ребенку не исполнится двадцать пять лет. Это единственное, что могу дать ей. Хоть она заслужила большего.

Я знал, что Лизе не понравится мое решение.

Знал, что она вряд ли удержится от едкого комментария в первые пять минут, но прошло уже десять, а моя сестра продолжается отмалчиваться, только берет у меня еще сигарету и курит, разглядывая собственные, как всегда в идеальном порядке ногти. И еще крутит на пальце кольцо — одно из тех, которые подарил ей бывший муж. На ее же деньги. То есть — на те, что давал сестре я, пока ее муженек пытался выплыть в море Поиска себя. Когда он попытался облапошить ее, я сказал, либо они разведутся, либо пусть и дальше играют в красивую жизнь, но без моего спонсорства. Сначала Лиза долго кричала, что я всегда и все меряю деньгами, потом ушла, а через три месяца вернулась ко мне под предлогом «помочь справиться с потерей наших родителей», как будто я действительно их любил.

Тогда она сказала фразу, значение которой я понял лишь сейчас: когда любишь — видишь только белое, а черное — это просто пятна на солнце.

Я люблю Катю, и она — все белое, что было и, вероятно, будет в моей жизни. А черные пятна — это отражения моей собственной грязи.

— И как давно ты это решил? — нарушает тишину Лиза, когда я почти поверил, что бури не будет, и сестра спокойно примет мое решение. Она должна знать, что я никогда не отменяю того, что озвучил вслух. И то, что еще не сказал, тоже. — До того, как обещал, что мои дети не останутся на улице или после? Мне интересно, когда закончилась твоя благодарность и была ли она вообще.

Я смотрю сквозь сизый дым и вспоминаю дни, когда мы с Лизой были младше, когда она вместе с матерью помогала мне привыкнуть к нормальной жизни и была маленькой актрисой, разыгрывая разные роли. Но даже после всего этого я не мог ее полюбить, как не мог полюбить и родителей, хоть отец значительно упростил мне задачу, сделав все, чтобы меня не мучила совесть хотя бы за одного из них.

— Лиза, вы не останетесь на улице. Я пообещал это и выполню обещание. Но у меня есть семья.

— А я тогда кто? И твои племянники? — Сестра не кричит. Она просто тихо и спокойно простыми словами сдирает с меня кожу. И вряд ли понимает, что этот разговор причиняет мне куда больше боли, чем ей. Только сказать об этом я не могу.

— Вы тоже моя семья. Но тебе нужно двигаться дальше. Строить свою жизнь, а не убивать на меня последние годы молодости.

— Как же я тебя ненавижу… — шипит Лиза.

Я понимаю, что сказал что-то не то, но вряд ли способен осознать, что именно. Мой мозг оперирует лишь фактами, а они таковы, что пока Лиза тратила на меня время, ее собственные годы вытекли в колбу, как мелкий песок в старых песочных часах. И перевернуть их нельзя, даже если очень захотеть. Катя всегда говорила об этом, пыталась показать мне, что Лиза слишком привязана ко мне, что она зависит от меня и даже не пытается встать на ноги. Я согласился, дал ей деньги, дал возможности, обеспечил все, чтобы она начала заниматься тем, что любит. Но в итоге сестра снова просто вернулась ко мне, сказав, что в этой жизни заботиться о младшем брате — единственное, что она умеет лучше всего. Понятия не имея о том, что эта забота давно стоит мне поперек горла.