На живот, наверное, беременные часто так делают, как будто вместе с ребенком получают особенное зрение, чтобы видеть его сквозь одежду и кожу. Когда ты не можешь смотреть людям в лица, невольно учишься пристальнее изучать язык жестов и их особенные фишки. Все беременные любят смотреть на живот, любят прикрывать его руками и даже гладить. У Кати пока нет даже намека на выпуклость, но кое-какие повадки, заложенные самой природой, в ней уже проявились.

Это странно приятно, и я почти готов улыбнуться, если бы не огромное «но», которое влезает между нами каким-то уродливым инопланетным насекомым с человеческим лицом.

Очень определенным лицом.

Лицом человека, которого я абсолютно однозначно, отдавая себе отчет, хочу убить. И мысленно сделал это уже столько раз, что даже странно, как эта тварь до сих пор хотя бы не сломала руку.

— Но я просто знаю, что у нас с тобой девочка, — заканчивает Катя. Снова поправляет волосы, случайно касается кончика уха. Уголки ее губ оптимистично дергаются вверх, как будто она собирается улыбнуться, но быстро опускаются. Еще одна порция невербальных признаков ее нервозности.

— У нас, — механическим голосом повторяю я, методично додавливаю ладонью то немногое, что осталось от моей кривой поделки. — У нас троих?

Самое смешное, что я не ерничаю, не иронизирую, не пытаюсь ее унизить.

Мой мозг так устроен: я вижу логическую нестыковку: одна женщина, двое мужчин и один ребенок. Он не может быть сразу от двоих, он либо мой, либо урода, который каким-то образом оказался рядом с моей Золушкой. И она почему-то не отвернулась от него.

— У нас двоих, — поправляет Катя. — Кирилл, прошу тебя… пожалуйста… посмотри на меня.

Я отрицательно мотаю головой.

За год под одной крышей с этой девушкой я выучился куче вещей, стал лучше понимать сам себя, но, самое главное — она показала мне, что толика боли не уничтожит меня, не сотрет в порошок, но платой за это будет капля нашей интимности взглядами. Я не перестал испытывать боль от контакта глазами, я не переродился в новой, «исправленной версии». Просто то, что раньше болело, но не приносило удовольствия, обрело логический и приятный финал. Нет ничего хорошего в том, чтобы колоть палец иглой, но если капля кровопускания минуту болит, а потом дарит эйфорию — это уже не мазохизм, а осознанная жертва.

Но сейчас, после того, как Золушка сбежала и потеряла туфельку, со мной стремительно случилось то, что наркологи и психиатры называют «откат». Набирать позитивную динамику всегда тяжело — так, кажется, говорил один из тех мозгоправов, которые убеждали моего отца, что он не выбрасывает деньги в трубу, пытаясь исправить то, что никогда не будет исправно работать. На что мой отец всегда отвечал, что ему по фигу, главное, чтобы машина ездила не задом наперед.

Другой психиатр, которого нашла моя мать, сказал, что процесс моей реабилитации похож на Сизифов труд, и что важен не столько подъем на вершину, сколько надежное закрепление на вершине, потому что назад я скачусь, словно камень.

Раньше я никогда не чувствовал этого так остро.

Катин уход сорвал все мои защитные тросы, которыми мы вместе почти целый год приколачивали меня к пику. И я стремительно сорвался вниз, подобрав по пути все шишки, ушибы и переломы.

Если бы хоть малая часть из них приносила не только душевную, но и физическую боль, я бы уже давно сдох.

Поэтому, как бы Катя не искала моего взгляда — даже подсознательно, не помня, что раньше мы делали это — его нет. Именно сейчас, здесь, после ее слов, я лучше выколю себе глаза, чем посмотрю ей в лицо.

И чтобы не сделать ей больно, резко срываюсь с места за секунду до того, как она тянется через стол, чтобы прикоснуться к моей руке.

— Мне противно, — бросаю через плечо, «прячась» в безопасном отражении того худощавого мужика, который стоит в оконном стекле и держит руки в карманах точно так же, как и я. И его чуть отросшие волосы, так похожи на мои. Чтобы проверить теорию, я корчу самую «правильную» из своих улыбок — и он делает то же самое.

Я никогда не буду нормальным.

Как, блядь, может быть нормальным человек, который не узнает собственное лицо?

Если Лиза права — и эта дрянь может передаться моему ребенку…

Я прикрываю глаза, восстанавливаю дыхание и пытаюсь запустить аварийную систему безопасности, потому что минутная вспышка намертво сожгла все предохранители.

— Тебе правда противно? — глухо переспрашивает Катя.

— Да, — отвечаю я. — Мне бы хотелось сказать, что я просто злюсь и пытаюсь показать тебе, что ты больше ничего для меня не значишь, но это — не так.

— Тебе всегда было очень сложно врать, — соглашается она.

В отражении я вижу ее обреченную улыбку.

Катя поднимается, придерживаясь ладонью за столешницу, пытается отойти, но ее качает словно от сильного потока ветра, и она снова оседает в кресло.

— Тебя отвезут к отцу, — говорю я, а когда она машет рукой, добавляю: — Я не спрашивал твоего согласия.

Я должен ей помочь, но я просто не могу.

То немногое во мне, что еще способно рационально мыслить, подсказывает, что, если мы сойдемся ближе, мне будет тяжело сдержаться. А я почти с равной силой хочу и обнять ее, и… убить.

Пока я спускаюсь по лестнице, стараясь как-то справиться с головокружением, единственная связная мысль в моей голове — возможно ли расшибить лбом каменную стену если очень-очень стараться?

Мой потерянный молчаливый Кирилл просто не дает мне шанса. Кажется, даже если я умру перед ним — он просто переступит и пойдет дальше. И ему не нужна ни моя поддержка, ни помощь. Ему никто не нужен, кроме корабликов, которые в огромном множестве стоят на полках в его кабинете, и которые нельзя трогать, потому что каждый из них — произведение искусства, единичный экземпляр, почти подлинная копия какого-то старинного фрегата или корвета.

А я — не коллекционный рукотворный кораблик.

Я просто женщина, которая его раздражает.

Но когда до конца лестницы остается всего пара ступеней, я вдруг чувствую непреодолимое желание снова подняться на второй этаж. Это как будто липкая паутина, которая растянулась до определенного максимума длинны, а теперь обратно притягивает свою добычу, и как бы я ни сопротивлялась, уговаривая себя не поддаваться ненужному импульсу, тело решает само. Я почти не понимаю, как разворачиваюсь, как скидываю неудобные туфли, как босыми пятками колочу по дорогому ковровому покрытию.

И снова не дохожу до конца.

Останавливаюсь чуть выше, опять разворачиваюсь, смотрю вниз.

Что-то здесь словно мой личный Перевал Дятлова — аномальная зона, внутри которой, как крестраж из фильма о маленьком волшебнике, хранится что-то важное.

Еще один кусочек пазла?

Не задумываясь о том, как выгляжу со стороны, хожу туда-сюда, прислушиваясь к ощущениям, ловя любые подсказки, которые подбрасывает мозг. Интуитивно понимаю, что чего-то не хватает, но чего?

— Ты еще тут? — слышу сухой голос Кирилла и от неожиданности вскидываю голову. — Я не хочу, чтобы ты приходила… в ближайшее время. Позже с тобой свяжется адвокат.

Он стоит выше меня, даже приходится задрать голову, и это стоит мне укола в ту часть затылка, которая до сих пор побаливает от удара.

Кажется, я оступаюсь, сбитая с ног приступом резкой головной боли.

Нога сползает вниз, скользит, словно по льду.

Если не произойдет чуда, я обязательно упаду, кубарем скачусь вниз. Снова. Опять.

— Катя! — Кирилл где-то там и пытается меня задержать, выбрасывая вперед руку.

На мгновение наши пальцы соприкасаются и это похоже на удар током, под действием которого оживает какой-то спящий элемент моей памяти. Там скрипят заржавевшие шестеренки, наращивая темп, работают поршни.

Я помню этот момент, отчетливо, ясно, без проплешин.

Доля секунды, которая растягивается в несколько решающих минут.