— Кирилл? — голос Лизы приводит меня в чувство.

Я оглядываюсь, не сразу понимая, почему за окнами уже светло, а сам я, одетый и собранный, сижу за обеденным столом в компании сестры, которой еще вчера здесь не было.

— Тебе снова тяжело сконцентрироваться, — с тяжестью сообщает она, как всегда безошибочно угадывая мое настроение. — Я предупреждала, что ничем хорошим это не кончится.

— Прекрати читать мне нотации, — пресекаю ее попытки в который раз отчитать меня за прошлое.

Она всегда, с самого первого, дня была на стороне Кати. И именно Лиза рассказала ей, что я «особенный», тем самым вынудив меня расставить точки над «i» и обозначить свое нежелание иметь детей.

Катя приняла его на удивление спокойно, и мы больше никогда не возвращались к этой теме.

— Отпусти ее, — тихо и почти с мольбой просит Лиза. — Ты же знаешь, что это снова будет долгая агония для вас обоих.

— Не могу. — Я делаю слишком резкий глоток — и горький кофе обжигает губы до красной пелены перед глазами. — Катя ждет ребенка. Я стану отцом.

Лиза удивленно сглатывает.

И роняет на пол чашку из любимого сервиза нашей матери.

Несколько тихих вязких секунд мы смотрим друг на друга, напрочь забыв о том, что наша мать берегла старинный фарфор сильнее, чем собственное здоровье и даже нас. Однажды Лиза привела в гости подруг и решила напоить их чаем. И одна из девочек случайно смахнула со стола блюдце. Я до сих пор со звоном в ушах вспоминаю материнский крик, когда она застукала Лизу в комнате, где сестра, рыдая и царапая руки, пыталась склеить осколки.

Сейчас эта разбитая чашка — не просто дань памяти о нашей матери. Это что-то большее, что свалилось на нас тяжким бременем непонимания.

— Скажи, что это просто одна из твоих несмешных шуток, — дрожащим голосом просит Лиза, и я быстро и резко качаю головой, чтобы не продлевать ее агонию. Сестра нервно смеется: сначала тихо, а потом громко, как будто от этого зависят наши жизни. — Кирилл, ты же обещал мне. Ты сказал, что не будешь обижать Катю.

Я не знаю, что ей сказать. Потому что скорее собственными руками вырву себе язык, чем признаюсь — пусть и родной сестре — что Катин ребенок может быть не моим.

Сомнения снова накатывают на меня затяжной волной: сперва просто обрушиваются на голову, а потом медленно топят под собой, потому что я так и не нашел ни одной формулы, по которой из двух заданных цифр получил бы искомое число.

— Лиза, это наше с Катей личное дело и общее решение.

Удивительно. Я так запросто, словно делаю это по многу раз на дню, вру в глаза единственному живому родственнику, который у меня остался. Единственному человеку, который любит меня совершенно бескорыстно. А ведь я не умею врать, потому что не понимаю сути вранья, не знаю зачем нужно то, что рано или поздно вскроется.

Или не понимал?

Прямо сейчас я испытываю что-то, что ближе всего похоже на ощущение облегчения. Мать как-то пыталась объяснить, как это — понять, что, хотя бы на некоторое время отвел от себя ненужные вопросы, подозрения или избежал щекотливой ситуации. Тогда я думал, что все это — просто оправдания собственной трусости. Сейчас я понимаю, что только что солгал не сестре.

Я обманул самого себя.

— Ты говорил, что она предохраняется, — взвинчивается сестра. — Что ты не заставишь ее нести эту ответственность в одиночку, когда «маленькая проблема» нашей семьи будет уже не актуальна. Ты обещал, что не станешь рисковать ее будущим, потому что эта девочка и так дала тебе слишком много! Ничего не взяв в ответ. Смирившись с тем, что, возможно, лучшие годы своей молодости потратит на человека, который даже не способен понять суть любви!

Лиза быстро останавливается, словно гонщик, который в последний момент увидел впереди бетонную стену и из последних сил, до судороги, вдавливает тормоз в пол. Но уже слишком поздно делать вид, что она хотела сказать что-то совсем другое.

— Я — тварь, — говорю спокойно, испытывая странное облегчение от того, что хотя бы некоторые вещи в моей жизни никогда не меняются. Даже если за прошедший год я научился быть более человечным, прошедшие несколько суток стали жестким откатом к исходной точке. — Я мерзкая бесчувственная тварь, Лиза. Спасибо, что, благодаря тебе, в моей жизни всегда есть хотя бы одна константа.

Она что-то бормочет мне в спину, но я даже не пытаюсь прислушиваться.

Нужно забрать Катю.

И придумать, как подсчитать проклятые недели.

Кирилл забирает меня около одиннадцати, сразу после последнего осмотра, по результатам которого доктор Абрамов выносит вердикт: мне можно выйти из-под пристального медицинского присмотра, но до конца недели я обязана показаться еще раз. Сразу всем врачам и психиатру с гинекологом тоже.

На этот раз Кирилл снова с водителем, и когда мы усаживаемся на заднее сиденье, тоже не стремится сократить расстояние между нами. Наоборот: отворачивается к окну и практически не шевелится, словно в жизни не видел ничего интереснее мелькающих за окном голых деревьев и многоэтажек.

Примерно после получаса пути я начинаю замечать знакомый пейзаж. Я не знаю это место, но оно выплывает из памяти, словно державу: вывески, арка из переплетённых крон деревьев, аккуратные маленькие деревца, на которых давным-давно нет листьев.

Я часто видела все это: ту же картинку, изо дня в день.

Сейчас даже странно, что, когда несколько дней назад Кирилл отвез меня в больницу, я не видела ничего знакомого. Может быть память начинает возвращаться именно в мелочах? Или тогда я была просто слишком вымотана абсолютным непониманием происходящего?

Когда машина останавливается, я успеваю выйти первой, чтобы только избежать неприятного для нас с Кириллом сближения. Как будто инстинкты подсказывают, что он не хочет заходить в мое лично пространство, а я не могу даже думать о том, чтобы разделить с ним постель.

— Можно я немножко побуду здесь? — спрашиваю, указывая взглядом на скамейку на крыльце. — Хочу подышать воздухом после больничного антисептика. Насквозь им пропахла. Ужасно, наверное.

В ответ на мою невеселую попытку как-то сгладить неловкое молчание Кирилл ведет плечами и молча скрывается за дверью. Но долго побыть наедине у меня не выходит, потому что почти сразу ко мне устремляется Лиза: одетая, как всегда, с иголочки и с маленьким чемоданом на колесиках. Смотрит на меня, как на приговоренную — и я невольно плотнее запахиваю пальто на груди, задирая ворот почти до самого носа.

— Тебе не нужен этот ребенок, — неожиданно говорит Лиза. — Ты ничего не помнишь, Катя, но поверь мне: если бы помнила, то ни за что на свете не захотела бы его оставить. Я не знаю, почему так получилось, но ты знала, что вам нельзя и что Кир будет плохим отцом… по многим причинам.

— Я не понимаю. — Меня начинает потряхивать, как будто, несмотря на все предосторожности, хлесткий ветер все-таки пробрался мне под пальто.

Лиза подвигается еще ближе и шепотом, с опаской поглядывая мне через плечо, говорит:

— Сделай аборт и уходи от него. Пока еще это имеет хоть какой-то смысл. Он обещал тебя беречь и не сдержал обещание.

— Мы не ладили? — Я сглатываю панику, которая снова бередит тупую и ноющую головную боль.

Лиза успевает открыть рот, но не заговаривает, потому что дверь дома распахивается — и Кирилл, влезая между нами, словно волнорез, берет меня за плечи, чтобы чуть не силой затолкать в дом.

— Ты ждешь ребенка, — бросает вслед громкому хлопку закрывшейся двери. — Лучше не стоять на сквозняках.

А потом, как ни в чем не бывало, протягивает руку манжетой вверх. У него красивые, пусть и довольно бледные запястья, с выразительными голубоватыми венами, поверх которых темная рубашка с запонкой из белого металла кажутся настоящей одой стилю.

— Поможешь? — глядя поверх моей головы, почти официально интересуется Кирилл.

И я вдруг помню, что сама придумала этот ритуал. Что когда-то это было отправной точкой наших доверительных отношений.