— У тебя есть запонки… с красными камнями? — спрашиваю я, стряхивая с себя пальто. Оно грузно валится под ноги, но мне все равно, потому что я готова грызть землю, лишь бы не упустить тонкую нить Ариадны из моего прошлого.

— Да. Твои любимые.

Я выталкиваю гвоздик запонки из узкой петли — и украшение с глухим стуком падает на пол.

Через несколько секунд следом отправляется вторая.

— Теперь пуговицы, — низким, почти властным тоном командует Кирилл.

Это тоже из нашего прошлого.

Он не управлял мной.

Он учил меня быть с ним.

Дрожащими пальцами перебираю пуговицы, распахивая рубашку до самого низа.

Тяну с плеч, пока она не повисает на его суховатых запястьях, открывая моему взгляду бесконечный, набитый на груди, плечах и руках непроходимый лабиринт. На спине — его логическое начало. Я помню, потому что в моей теперешней реальности самый первый контур мы сделали вместе.

— Зачем так много? — Мне страшно обжечь пальцы об его кожу, такой горячей она сейчас кажется.

Кирилл плотно сжимает губы, блуждает взглядом по моему лицу, а потом как будто решается на отчаянный шаг, смотрит мне в глаза. Не сквозь меня, не на кончик моего носа, а прямо на меня.

— Ты сказала, если я когда-нибудь заблужусь, ты найдешь меня в этом лабиринте.

— И ты заблудился?

Он грустно мотает головой, нарочно сторонясь, когда я решаюсь на физический контакт с его кожей.

— Нет, Золушка, я потерял в нем тебя.

Сейчас, когда между нами снова слишком большое расстояние, я и правда чувствую себя заблудившейся. Как будто шла по знакомой улице, заглянула за поворот — и поняла, что не знаю, где я и кто я, а за моей спиной густой непроходимый лес, и проще статься здесь, чем пытаться найти дорогу обратно. Проще — и трусливее.

А еще, несмотря ни на что, вопреки играм разума и непонятному желанию держаться подальше от этого мужчины, я испытываю острую, жалящую сквозь невидимые слои брони потребность притронуться к нему, быть так близко, как только возможно. Просто чувствовать, что он рядом, наслаждаться запахом, от которого приятно кружится голова.

— Мы будем семьей? — спрашиваю не я, а та крохотная часть меня, которая не помнит, как мы стали мужем и женой, но помнит тепло его тела, когда он впервые уснул в нашей кровати.

Я цепляюсь за подсказку, словно падающий альпинист. Не знаю, откуда это в моей голове, но откуда-то знаю, что, когда люди случайно срываются с большой высоты, они умирают до того, как ударятся об землю. Умирают от страха.

Секунду назад я падала в неизвестность и мне было так страшно, что я почти слышала, как сердце вот-вот разорвется. А потом появилось вот это — тепло, ползущее вверх по ладони, от кончиков пальцев к запястьям, вверх по руке, до локтя, а потом и плеча. Как будто кто-то тянет меня за невидимые ниточки.

Мне необходимо до него дотронуться, но Кирилл снова отступает, поворачивается — и я в самом деле теряюсь между геометрическими линиями лабиринтов на его спине.

— Мы будем вместе, как муж и жена, — говорит сдержано, совсем немного поворачивая голову в мою сторону так, словно знает, что я могу часами любоваться его профилем и острым носом, и даже неправильной формой губ. — Ни на что другое я не претендую.

«Почему?» — беззвучно спрашиваю я.

И хоть Кирилл не может этого слышать, каким-то образом он угадывает и отвечает:

— Кажется, теперь тебе не очень приятны мои прикосновения.

— Почему?! — на этот раз уже почти кричу ему в спину, потому что он очень быстро шагает в сторону лестницы. — Скажи мне, что случилось? Скажи правду о нас!

Мне невыносимо находиться рядом.

И невыносимо быть далеко, не видеть ее и не слышать голос, который сотни раз становился моей путеводной звездой в мире, где я ничего не смыслил в людях и ничего не знал о жизни. Я был великаном с огромным мечом и каменными кулаками, моей силы хватило бы, чтобы уничтожать драконов, как мух, и крошить горы в прах. Но именно такой, познавший силу, власть и беспринципность, я оказался абсолютно зависим от маленькой глупой замарашки.

Чья сила была лишь в том, что она любила меня просто так.

Я застреваю на лестнице, как отцепленный вагон. Мысли давно унеслись в утренний сон, где я снова и снова притрагивался к своей Золушке, где она была абсолютно голой передо мной, а от вида ее возбужденной твердой груди яйца сжимались до почти болезненной твердости.

Если я притронусь к ней сейчас — она будет так же бесстыже раздвигать ноги?

Я громко хмыкаю, наверняка зная не такой приятный, но абсолютно правильный ответ.

Что-то произошло за те три дня, раз моя маленькая жена, чьи прикосновения приносили мне боль и наслаждение, вдруг перестала желать меня рядом.

То, чего я всем сердцем желала год назад, наконец, исполнилось. Никто не лезет ко мне, не притворяется кошкой, чтобы забраться на колени, не заглядывает в лицо с ласковой улыбкой. Я абсолютно избавлен от любого физического контакта с ее кожей.

Но именно этого сейчас я желаю больше всего.

— Правду? — Я выкраиваю время, пытаясь потянуть с ответом, пытаюсь усмирить злость, но это бессмысленно. Она уже течет по венам, к чертям сносит дамбу моего терпения, так что приходится изо всех сил сжать пальцы на перилах, наплевав на то, что рубашка все еще висит на моих запястьях, словно черный символ поражения. — Я не знаю правды, Катя! Меня не было всего три дня, а когда я вернулся, то вместо любящей жены увидел перепуганную незнакомку, которой было так противно мое присутствие, что она предпочла свалиться с лестницы, лишь бы избежать моих прикосновений!

— Что? — Катя обхватывает себя за плечи и начинает испуганно оглядываться, как будто боится удара в спину. — Это должно быть… какая-то ошибка.

Мы смотрим друг на друга, и меня опять, как год назад, тянет отвернуться, избавиться от нестерпимой боли за веками, словно эта девчонка высасывает из меня душу.

Меня колотит крупная дрожь, потому что я до последнего верил, что не остался один на один со своей упорядоченной, возведенной в абсолют математических цифр жизнью. Что Катя вдруг улыбнется, подбежит ко мне, задушит в своих таких навязчивых и таких желанных объятиях и скажет, что даже если ее жизнь закончится через минуту, она все равно проведет эту минуту со мной.

Но той Кати уже нет.

Моя Золушка сбежала, и я понятия не имею, где теперь ее искать.

И хочет ли она, чтобы я ее нашел.

Телефон как обычно звонит не вовремя. Я моргаю, и наш с Катей зрительный контакт рвется, как хрупкий веревочный мост через пропасть, чтобы снова оставить нас на разных сторонах.

На экране только одно имя — Витковская.

Женщина, которая однажды уже чуть не разрушила нашу с Катей жизнь. И, видимо, собирается сделать это еще раз.

— Что-то случилось? — Катя мгновенно настораживается, как будто чувствует, что я за секунду натягиваюсь всеми нервами до предела возможного. Забывает, что минуту назад мы начали выяснять отношения, и уже не выглядит испуганной и потерянной. Скорее, тигрицей, готовой защищать свою территорию от всех напастей.

Это так похоже на мою прежнюю Катю, что я с трудом держу себя в руках, подавляя желание подойти к ней, сгрести в охапку, даже если начну кровоточить от прикосновения ее кожи, и сказать, что, если в эти три дня она сделала что-то неприятное или плохое — я прощу. Как всегда прощала она.

— Это по работе. — Отворачиваюсь, чтобы не видеть ее лица. Или, скорее, чтобы спрятать свое. — Извини, мне нужно ответить. Это важно.

Понятия не имею, что она делает в этот момент, потому что быстро поднимаюсь на второй этаж и закрываюсь в библиотеке. Изнутри и на ключ, и каждый поворот запирающего механизма громко щелкает в мозгу.

— Что тебе надо? — отвечаю грубо, сухо и без приветствия.

В моей жизни не так много людей, которых мне хочется убить. Большинство «двуногих» просто проходят сквозь меня транзитным экспрессом, и с большой долей вероятности сломанная микросхема в моем мозгу не сможет запомнить их лиц. Но Витковская — это особенный случай. Рядом с ней я хочу крови, словно древний вампир, которого разбудили, но не догадались покормить.