Дымящая труба, щедрые клубы пара, выбрасываемые наружу каждый раз, когда открывалась дверь, неясный желтый свет в густо запотевших окнах придавали избе вид добродушного паровоза, гостеприимно принимавшего пассажиров для приятного и уютного путешествия.

Люди чинно шли в баню, трезвые, с деловитыми лицами, одетые кто во что, но тепло, смесь военной формы и партикулярного платья, и разношерстные эти одеяния трогали сентиментальные души, вызывали в памяти рисунки в школьных учебниках, деревенских ряженых и шесты с развевающимися лентами.

Подмышкой у каждого был березовый веник, в одной руке сумка или чемоданчик с чистым бельем, а в другой — большой сосуд.

Алюминиевые и эмалированные бидончики для молока, трехлитровые стеклянные банки из-под маринованных огурцов, чисто отмытые от смазочного масла жестяные канистрочки, графины с притертыми пробками и кувшины, предназначенные в прошлом для утренних обливаний. Годилась любая посуда, на этот счет не было ограничений и предубеждений.

Шли только мужчины, группами и в одиночку, исключительно мужчины. Это был их день, для женщин баню устраивали в четверг, в пятницу все они сидели по домам, готовились воспользоваться длительным отсутствием мужей.

Как-то само собой получилось, что время до шести отводилось лейтенантам и капитанам, людям общительным и шумным, в раздетом виде склонным к шалостям и розыгрышам. Солидные предпочитали вечерние часы, перед самым ужином, когда баня пустела и можно было в тишине, на свой вкус попариться и помыться…

Горченко приложил палец к губам и скорчил хитрую рожу.

Приятели затихли, присели на широкие деревянные лавки. Наспех промыли от мыла глаза — должен состояться традиционный номер.

Не отрывая ног от пола, Горченко подкрался к Исе Арай-оглы. С густо намыленной головой Иса принял неосторожную позу: стоя наклонился над своей шайкой. Притаившийся сзади Горченко, отставив вверх большой палец, с размаху ткнул им в голую задницу южанина. Иса подскочил от неожиданности, заверещал, обильная пена не позволяла открыть глаза, однополчане дружелюбно хохотали, Горченко поглядывал орлом — шутка удалась.

Такую штуку проделывали со многими, обид особых не было, но чувствительный Иса таких шуток не принимал. Природа наградила его крупным, внушительным половым органом, и он почему-то этого стеснялся, любой намек на его мужские достоинства повергал Ису в смятение. В общей бане он старался повернуться к обществу спиной, а иногда даже мылся, не снимая трусов. А тут было прямое посягательство на его тело, что, с точки зрения кавказского человека, представляло собой серьезное оскорбление.

Иса побагровел, отплевался, ругался на немыслимом языке, грозил набить морду и даже зарезать. Это в высшей степени понравилось окружающим и было бы глупо упустить такой момент.

— Иса! — кричал намыленный с ног до головы Синюк. — Ты меня извини, но с такой ялдой тебя надо показывать на ярмарках! Когда ты с бабой, ты его вдвое складываешь, что ли?!

Капитан сделал движение, как бы желая схватить его за член.

Иса в ужасе отпрыгнул.

Одурев от смущения, прикрываясь руками и матерясь, выскочил в предбанник, провожаемый смехом и шутками…

С красными, распаренными, в крупном поте лицами, неся в руках верхнюю одежду, офицеры выходили из предбанника и становились в очередь за пивом. Появлялись принесенные сосуды, не бегать же каждый раз с кружкой в буфет, тогда вместо отдыха одна нервотрепка.

Завстоловой Маша неустанно работала насосом, наполняла посудины, добавляла горячего пива из чайника, иначе пить ледяной напиток опасно, мгновенно простудишь горло, да и у слишком холодного пива не тот вкус.

Садились на скамейки, ставили на пол между ног наполненные сосуда, закуривали, двумя руками подносили к губам банки и бидончики, чмокали и крякали, получая неизъяснимое удовольствие от прохладного, темного, крепкого напитка с подходящим названием «Таежное»…

С сожалением возвращались домой.

Снег поскрипывал, окна бараков ярко светились, плотные тени от стволов сосен перечеркивали сугробы в самых неожиданных направлениях…

— Чего я не видел на открытом партсобрании! — грубо ответил Петров. — Какое я имею отношение к коммунистам, а они ко мне? Никуда я не пойду!

Капитан Синюк возмущенно закатил глаза.

— Что ты прикидываешься! Ты знаешь прекрасно, это общее собрание офицеров батальона! Как оно называется — неважно! Я знаю одно, мне приказано обеспечить явку подчиненных. И я ее обеспечу! Поднимайтесь и идем!

— Действительно, товарищ капитан! — поддержал Петрова Казаков. — Коммунисты решили собраться, ну и собирайтесь на здоровье, мы-то причем? Почему всегда поднимается такой понт? Что-то я ни разу не слышал, чтоб беспартийные устраивали сборище и угрозой сгоняли на него коммунистов!

— Да прекрати ты этот балаган! Болтаешь языком черт-те что! Речь будет идти о нашей батарее. Замполит полка придет! Мы обязаны присутствовать!

— Жигаеву требуется возмущение общественности, — сказал Теличко. — Товарищ майор в залупе на артиллеристов.

Но его персональное мнение мало кого впечатляет в штабе полка. Поэтому ему нужен хор возмущенных нами сослуживцев.

— Залупайся наедине, так нет, обязательно надо устраивать какое-то толковище, — недовольно сказал Казаков, одеваясь.

Офицеры-пехотинцы курили, хлопали в ладоши и подталкивали друг друга плечами, согревались, мороз был нешуточный. В сумраке неярко светилась лампочка над входом в штаб третьего батальона.

— Чего ждем? — спросил, подходя, Синюк. — Уже время, пойдем в штаб. Не стоять же на морозе.

— Там у них закрытое партсобрание, — пренебрежительно сказал Коля Жмур, командир восьмой роты. — Это только для белых, черным и собакам вход воспрещен. Подождем, скоро кончат.

— Как закрытое, говорили открытое? — с надеждой удивился Теличко. — Раз так, то мы там не нужны.

— Потом будет и открытое! — насмешливо сказал Северчук. — А сейчас коммунисты батальона рассматривают жалобу Вальки, жены их благородия командира седьмой роты.

— Ну болтун! — недовольно поморщился Жмур. — Как херовая баба!

— В чем дело, товарищ старший лейтенант? У большевиков не должно быть секретов от народа! Офицер Безуглый, коммунист и семьянин, допускает в быту нетоварищеское отношение к женщине, к своей законной супруге. Вот она и накапала Жигаеву. Мол, пьет муженек по-черному, а напившись, настаивает на половых извращениях, шантажирует разводом. Надо же спасать семью, ячейку социалистического общества.

— Что ты говоришь! — оживился Петров. — Что ж он с ней творит?

— Да ничего он не знает! — попытался защитить сослуживца Жмур.

— Я, милые мои, сам эту жалобу писал. А подробности эта дура рассказала моей колдунье. Больно боится, что он ей под сраку даст, прогонит на хер. Вот и решила пугнуть партбилетом… А извращение самое что ни на есть затрапезное. Загибает колени к подбородку, пропускает офицерский ремень и пристегивает ноги к шее, чтоб не дрыгалась. В таком положении и натягивает ее на кукенквакен.

— Ты посмотри, какой половой разбойник! — покачал головой Казаков. — Кто бы мог подумать! А чем она, клизма, недовольна? Человек проявляет разумную инициативу, а такая неблагодарность.

На крыльце появился замполит батальона, помахал рукой, заходите, товарищи, будем начинать…

— Итак, мы рассмотрели мероприятия, связанные с подготовкой к зимним полковым учениям. На этом первый пункт повестки дня исчерпан. Переходим ко второму. «Состояние дисциплины в минометной батарее». Слово предоставляется командиру батальона майору Жигаеву.

Положив на колени шапки, офицеры сидели на самодельных деревянных скамейках.

Жигаев вышел на середину батальонной канцелярии.

Сделал долгую паузу, скорбно оглядел присутствующих, радоваться нечему, положение катастрофическое, надо спасать батальон, батарея разваливается, говорил его вид.

— Как ни грустно это констатировать, но до сих пор у нас царила атмосфера всепрощения. И этим умело воспользовались некоторые офицеры, всем нам известные лейтенанты Казаков, Петров и идущий у них на поводу Теличко. О Петрове я скажу особо. Саботаж под прикрытием пьянства, преступное пренебрежение своими обязанностями! Я хотел бы, чтоб офицеры батальона высказали свое нелицеприятное и принципиальное отношение к поступкам этого, с позволения сказать, офицера. Выслушаем капитана Синюка.