В вагонах включили освещение.

Предстояло пережить последнюю ночь…

Приказ скрасил ожидание. Рассортировать новобранцев!

Имеющих профессию, окончивших школу или говорящих по-русски перевести с вещами в последний вагон. Сделать это быстро и не вступая в разговоры, — акция носит характер военного секрета, учинив тяжелый взгляд и сурово наморщив лоб, подчеркнул майор Залесский…

Похвастаться было нечем, и Балу горько поглядел в список.

Двое — русский и киргиз — окончили текстильный институт, десяток утверждали, что они электрики, шестеро имели десять классов. Трое называли себя механизаторами, вероятнее всего, это означало небоязливое отношение к работающему трактору. Был еще бетонщик, стропальщик, то есть обыкновенный грузчик, ветеринарный фельдшер и автогонщик. Киргизский мальчонка, хорошо говорящий по-русски, умоляюще глядел, просил поверить, он действительно участвовал в автомобильных соревнованиях и имеет справку. Балу поколебался и записал: «Знаком с вождением автомобиля в специальных условиях». Там разберутся, решил, парень завирается, какие могут быть гонки в восемнадцать лет…

Очень широкоплечий, но низенький киргиз осторожно слез с полки и заковылял в туалет.

— Эй! — крикнул Балу. — Что с ногой?

Парень не понял, но остановился.

Сержант пренебрежительно объяснил:

— Он от природы хромой. Одна нога короче на восемь сантиметров. Я уже давно заметил.

— Как так? — изумился Балу. — Его же в пехоту направили! Разве в военкомате не знали, что он колченогий?

— Он говорит, в кишлак пришла разнарядка на четверых. А кладовщик упросил военкома дать отсрочку для своего сынка. За двенадцать баранов. Ну, а этого, хоть и хромой, за жопу и на призывной пункт. Для количества, разнарядка дело святое!

— Ну, конечно! — рассмеялся Балу. — За баранов все можно обтяпать! А этого через годик комиссуют, если повезет…

Ночью, в Шимановске, последний вагон отцепили, тихо, когда все спали.

Поежившихся спросонок новобранцев построили на высокой, чтобы разгружать танки, платформе, пересчитали и увели без шума.

Прожекторы на столбах потухли, и поезд, воспользовавшись темнотой, крадучись, отошел, ускорил почему-то ход, миновал Ледяную и через два часа, вздохнув с облегчением, остановился на запасных путях в Свободном…

— С приездом, Вадим! — Толя Теличко торжественно отсалютовал кружкой.

— Ну и гадость! — сказал Казаков, жуя хлеб, намазанный икрой морских ежей.

На красивые стеклянные баночки, наполненные экзотической бурой массой, возлагались большие надежды. Каждая стоила больше, чем бутылка водки, но Казаков купил две, объяснив недовольному его легкомыслием Теличко, что в праздник встречи он намерен угостить друзей по-царски. Икра оказалась неприятного, вызывающего желание прополоскать рот, вкуса, и пришлось закусывать сырыми яйцами. Истосковавшийся по деликатесам Казаков высасывал их одно за другим.

— За что деньги ломят! — сокрушался Теличко. — Редкое говно!

Боясь обидеть, он все-таки доел свой бутерброд.

— Что я тебе скажу, Вадим? — рассказывал Теличко. — Вы только уехали, началась эта полоса… Ну просто ухнули несчастья на голову полка. Все в кучу!

Трухлявый стол, два табурета, железная кровать. Три носка на натянутой из угла в угол проволоке. Собранный чемодан в углу. Хотя до заветного дня оставался еще месяц, лейтенант заранее упаковал свои вещи, — а вдруг раньше отпустят, все может случиться, тогда схватил вещички и на поезд, не медля ни секунды.

— Сначала Корх повесился. И что странно — трезвый был… Утром Асаев зашел к нему, ищет-ищет, нет нигде. Потом увидел лестницу на чердак. Его как подтолкнуло что-то. Залез туда, смотрит — висит. Одетый, сапоги начищены, как на службу. Ни записки, ничего. Только в кассу взаимопомощи остался должен триста рублей. Но не из-за этих же копеек он покончил с собой…

— Остроумный человек был. Кто бы мог подумать…

— Потом Раймер… Тут-то все ясно. Загатил он, видно, как следует и решил поводить свой танк. Потренироваться, он это часто делал… За полигоном есть обрывчик, небольшой, но оказался достаточным. Не заметил он его и загудел вниз вместе с танком. Без шлема был, проломил себе череп. Пока его хватились, туда-сюда, нашли, в госпиталь быстрее, но через день он умер…

Расстроенные друзья выпили.

— Не успели похоронить, еще ЧП, правда, повеселее. Капитан Бабошин и Вовка Безуглый встретили какого-то майора-ракетчика в Ледяной. Как полагается, вперли в себя килограмма два водки и пошли к дороге голосовать. Заметь, поил их майор, у наших и рубля не оставалось, еще до этого просадили все в магазине. Нет машин и нет. Решили вздремнуть, тут же на травке, на обочине… Старший лейтенант Безуглый, пьяный-пьяный, а сообразил. Подождал, пока майор заснул, подполз на коленях — и в карманы. Как говорится, проверка на вшивость по форме 20, не остались ли денежки у милого человека. Понятное дело, решил обеспечить себе опохмелку… И все это на виду, у дороги! Останавливается газик, в нем полковник-ракетчик. Вот сюрприз — мало того, что пьяные валяются, так еще один офицер другому карманы выворачивает! Безуглый от страха дал деру в лес, но другие-то два остались, рассказали потом, с кем пили… Получил наш Вовик еще один выговор по партийной линии, а Бабошину пять суток губы, ни за что, ни про что.

Казаков невозмутимо слушал.

— Неделю назад Петров. Он совсем, мудак, распустился… Не ходит на службу, и все… А меня сношают — чуть ли не каждый день то в караул, то в парк. Я ведь один на батарее остался. Ну, думаю, я тебя выгоню из твоей берлоги… Прихожу, а он лежит, глаза открыты, синий весь и, веришь, изо рта как дым идет! Я с вами, алкоголиками, ума набрался, сразу понял — горит, сука, от водки. Бегом к соседке, хвать кастрюльку молока и ему в пасть! Отпоил молоком! Теперь он в санчасти под замком, завтра проведаем.

Казаков с облегчением рассмеялся.

— Как она в него лезет! Такое, несчастье, худое, а глушит ведрами! Я тебе другое расскажу, каким только это чудом мы в этой поездочке с ума не посходили! Давай сначала выпьем…

Пекло начиналось в девять часов.

За полчаса казарменные бараки теряли в густом зное четкие формы, адская духота выталкивала людей наружу, лучи солнца, взболтанные пыльным ветром, обжигали лицо и руки, раскаляли утюги сапог, валили с ног тепловыми ударами.

Прошлогодняя жара вспоминалась как милая шутка, как любезность деликатной природы, не пожелавшей тогда сразу огорошить новичков.

Даже благоразумному лесу не удавалось смягчить варварский напор солнца. Кроны деревьев старались не пропускать безумных лучей, но солнце отыгрывалось, не давая улетучиться стесняющим дыхание испарениям.

Опрятно одетые в солдатское, салаги маршировали по центральной аллее и по плацу. В хвосте восьмой роты ковылял бывший подопечный Балу — киргиз с ногами разной длины. Командир роты Коля Жмур уже не раз причитал в штабе, присылают, мол, калек, но что делать с хромоногим, пока не решили и отправили с ротой на плац.

Ну, а нависшее над полком необъяснимое проклятие скорчило очередную мрачную шуточку.

Началась дизентерия.

Когда четыре киргиза пришли с жалобами на боли, начальник медчасти майор Елин, чтоб отбить охоту сачковать, угостил их рюмкой касторки, по-отечески погрозил пальцем и дружески подтолкнул, указывая дорогу к казармам. Скептически поциркал, ну и солдатиков Бог послал, не успели приехать, как начинают отлынивать, да еще по дурости своей не могли придумать ничего похитрее, чем больной животик.

Проклятие хихикнуло и потерло руки.

Командир первой роты лейтенант Сырец, найдя в углу умывальной комнаты загаженные кровавым поносом трусы, присел от ужаса.

Он сразу вспомнил нескольких своих салаг, ходящих согнувшись, держась за живот, следы рвоты за казармой, посеревшие смуглые лица молчаливых чучмеков, черт-те откуда исходящую непонятную вонь.