Скотское чревоугодие друга искусило Казакова совершить такую же торговую операцию.

Горченко продавать было нечего, но удалось выменять на порцию плова солнцезащитные очки.

Лейтенанты наслаждались в холодке, зачерпывали рис фунтиками из вырванных из записной книжки листков. Обглоданные кости бросали в пустую пиалу, оттуда их тут же выгребал нищий, — человек комсомольского возраста в грязном рваном халате, — и соскабливал зубами волоконца мяса.

Арыки с нечистой илистой водой и нищие составляли главную невидаль среднеазиатских городов. Еще в Алма-Ате офицеров смутило обилие попрошаек обоего пола. В Ташкенте этим промышляли только мужчины, были они молчаливы и напористы, понимать русский язык отказывались, шли по пятам с протянутой рукой.

Вечером на вокзале обозленный Гранин сказал очередному вымогателю:

— Что ты, зачуханец, приебался? Посмотри, мы такие же, только переодетые! Вали вон к майорам, если хорошенько попросишь, они дадут. Особенно тот, кто потолще, он самый богатый.

Нищий оказался смышленым, второй раз говорить не пришлось. Профессионально униженно кланяясь, он кружил вокруг Залесского и Францера, изредка делая вид, что гладит рукой сапоги замполита. Францер конфузился, декларировал необходимость общественно-полезного труда, возмущался бездеятельностью милиции, пытался делать заячьи петли, но денег не давал.

Лейтенанта Курко отозвал в сторонку бродяга русской национальности, и, выдыхая гнилостный запах, представился Романом Борисычем, поинтересовался, не нужно ли женщины товарищу офицеру, можно устроить, недорого, три рубля. Выжидательно помолчал, почтительно наклонился к индифферентно отвернувшемуся лейтенанту и предложил за ту же цену принять сосение, он умеет. Курко не нашелся что ответить, засуетился и без нужды кинулся в туалет. Войти туда он не смог, туалет был затоплен мочой, четыре положенных на полкирпича были заняты, на каждом стоял мужчина и справлял себе под ноги малую нужду…

Акварельные горы в зное безоблачного неба, множество пыльных пирамидальных тополей, улицы, стекающие в озерко европейского квартала.

Крупноблочные дома в несколько этажей, бензоколонка, телефонная будка, ручной работы вывески, ресторан «Памир» — город Ош, неделю назад недосягаемо далекий, не вызывал особой радости от встречи.

В неевропейской части наибольшее раздражение вызывали множество павильончиков-обжираловок, заполненных жующим, чавкающим, глотающим азиатским людом, беззастенчиво пожирающим лагман и шашлыки на глазах у осатаневших от недоедания и трезвенности лейтенантов.

Чайхан было поменьше.

Предававшиеся неторопливому чаепитию киргизы-мужчины были сдержанны в движениях и тихи в разговоре. Жены, в разноцветных платьях, с черными косами и в нарядных тюбетейках ожидали их, сидя в тени у арыков. Главы семейств, насладившись мужским обществом, важно выходили и, не оборачиваясь, шли к следующей чайной, жены с покупками, поотстав, следовали за ними. Женщины молодые и по местным понятиям красивые, вышагивали независимо, поглядывали по сторонам. Постарше семенили буднично, безрадостно глядя в спины мужей.

К середине дня разрозненные предположения сложились в единодушное убеждение — в городе никто не работает и работать не собирается. Дарованное Конституцией право на труд толкуется жителями как факультативное, кто желает, может им воспользоваться. Такая независимость порождала некоторую симпатию, омраченную, однако, завистью.

Граничащая с убогостью невзрачность призывного пункта ущемляла армейское самолюбие.

Три эпохи социалистического строительства смешались в архитектуре затрапезного сооружения — облвоенкомата, расположенного на окраине города.

Барак из не выдержавшего испытания временем саманного кирпича был удлинен за счет дощатой пристройки, в свою очередь достроенной помещением из бутового камня. Антенны на крыше хотя и скрашивали отвратное впечатление, но казались неуместными, как на коровнике или на складе утильсырья. Перевод непонятного, по-киргизски, лозунга был помещен на щите слева — «Приказ начальника — закон для подчиненного».

Несколько гектаров двора со следами выжженной травы были обнесены обычной, не колючей, проволокой и обсажены деревьями. На пыльной земле, не скрываясь от обжигающего солнца, сидели молодые парни, призывники, многие сотни худо одетых людей, с узелками, чемоданчиками, с набитыми авоськами.

Столь неказистый снаружи, барак внутри впечатлял своей канцелярской роскошью.

Дубовые панели, обитые дерматином двери, мягкая мебель, фаянсовые урны, вентиляторы под потолком, солидная тишина и запотевшие графины с водой.

Жирненький подполковник-киргиз, военный комиссар, по-дружески улыбался, приглашал пройти в красный уголок, отдохнуть пока, привести себя в порядок.

Резного дерева трибуна, кадки с растениями, шелковые шторы, выкрашенная под мрамор фанерная Доска почета, ряды стульев. Из некоторых сидений и спинок были вырезаны куски красного плюша, виднелась мешковина и торчали пружины.

Это не было простым вандализмом, обивка была использована для дела. Батов, не колеблясь, полоснул ножом по целому еще сидению, плюшевым лоскутком почистил сапоги и передал остальным.

Офицеры прихорашивались, выбивали из брюк пахучую многодневную пыль, извлекали растягивающие тульи стальные обручи, приминали, придавали фуражкам лихой, боевой вид, поплевав на козырек, рукавом наводили глянец. Ушки оторванных в дороге пуговиц просовывали в петли, вставляли в ушко спичку, если китель застегнуть, отличить невозможно, какая из пуговиц присобачена на соплях, все на месте, как положено.

Стоя в узенькой тени барака, снисходительно наблюдали за построением.

Чисто одетые местные офицеры со списками усердно выкрикивали фамилии, формировали роты, непонятными словами отгоняли провожающих.

Мужчины в полосатых ватных халатах, в сапогах и тюбетейках, наголо остриженные, и женщины, в воскресных платьях, в коротких жилетах, с множеством бус, старики с редкими белыми бородами, в четырехугольных киргизских шляпах, озабоченные старухи в неярких одеждах, с матерчатыми сумками-мешками, они напряженно поглядывали на офицеров. Тревожные глаза на бесстрастных лицах крестьян внимательно наблюдали за будущими начальниками их сыновей и внуков, горные жители немногословно переговаривались, вежливо прикрывая рты ладонями.

Новобранцы старались выглядеть молодцом, но сохранить азиатскую невозмутимость им, по молодости лет, не удавалось. Приоткрыв рты и напрягши шею, они, не отрываясь, следили за движением губ Казакова, и он понял — люди не понимают, что он говорит.

— Ну-ка, парни, поднимите руки, кто говорит по-русски? — обеспокился он.

Поднялось два десятка рук, два десятка из девяносто трех человек.

Высокий киргиз, в галстуке и плаще, серьезно сказал:

— Я буду переводчиком, если хотите. Я окончил филфак Фрунзенского университета. Призвали на год. А они понимают, если говорить медленно.

— Будешь командиром первого взвода! — обрадовался Казаков. — Как же они без языка служить будут? Они же в школе учились!

Шестеро русских стояли чуть в стороне, держались посвободнее, отвечали на шутки. Казаков выбрал на глаз двоих, побойчее и поплотнее, назначил тоже командирами взводов.

Его сержанты, здоровяк Везин и худенький татарин Изяев посмеивались, подначивали, вот это пополнение, вот кому-то повезет, вот обрадуются командиры, особенно нескучно будет на политзанятиях, черные-то по-русски ни в зуб ногой.

— А нас в какой род войск? — неожиданно спросил филолог.

— Пехота! Какой же еще?

Услышав перевод, новобранцы разочарованно зашумели, лица сложились в горькие гримасы, люди были нескрываемо огорчены, и Казаков удивился:

— А куда вы думали? Вас разве не предупреждали?

Нет, никто ничего не говорил, но все страстно желали или во флот, или в строительные части.

Жители гор, они, естественно, мечтали увидеть море, непонятную и невообразимую массу воды, не укладывающиеся в представление громадные волны, виденные в кино могучие корабли бередили душу, мальчишки, завидовавшие хромовым сапогам сельского милиционера, замирая сердцем, воображали себя в восхитительной флотской форме, с мускулистыми шеями и руками.