— Устав не предусматривает досмотр личных вещей офицеров, — доброжелательно сказал Казаков и открыл чемодан. — Книги только да мыло. Одеколона нет. Была водка, я ее по дороге высосал, так надежней. Знал, что шмонать будете. На губе любят устав нарушать.

— Ты особо не хорохорься! Помни о моем праве добавлять пять суток. Все вы грамотные, когда шары зальете! Ступай, проспись!

Дивизионная гауптвахта ютилась в одноэтажном здании за глухим трехметровым забором из досок, недалеко от Дома офицеров. Караулка и камеры для солдат выходили окнами на небольшой плац. Внутри забора сам дом обнесен колючей проволокою, с узенькой контрольной полосой вдоль нее — вскопанная, проборонованная граблями земля.

Тут же прохаживался часовой, второй стоял у ворот.

Между колючкой и домом оставался неширокий проход, и, повернув за угол, Казаков остановился перед калиткой, отгораживающей участок офицерской гауптвахты.

Пара ступенек, прислоненные к стене железные грабли, настежь открытая дверь, кусок фанеры с крошками для птиц. За колючей проволокой пространство до дощатого забора, метров двадцать, было заполнено перепутанными витками тонкой проволоки — противопехотным препятствием, известным под названием «спирали Бруно». Ограниченная калиткой и колючкой малюсенькая площадка предназначалась для прогулок офицеров-узников.

Сержант запер за Казаковым калитку.

Лейтенант шагнул в дверь. На голой железной койке в позе мечтателя-птицелова лежал на спине старший лейтенант-связист с красивым, насмешливым лицом.

— Привет! — сказал Казаков и оглядел камеру.

Обычная комната, почти квадратная, открытое окно с решеткой, три кровати, стол, табуретки и ничтожная лампочка, свисающая с потолка.

— Нехерово! — подвел итог Казаков и, вытерев о брюки потную ладонь, представился. — Вадим. Пять суток за нерадивое отношение к службе, выразившееся в беспробудном пьянстве и дерзком неповиновении.

Старший лейтенант вежливо сел на кровати.

— Да-да! Дали б мне власть, я бы вас, пьянчуг, поставил кверху жопой и едал бы, не спрашивая фамилии! Роман. Десять суток, через два дня выхожу. Хотел отшпокать дочь непосредственного начальника, но в пьяном виде упал и сломал у него в доме этажерку. А тут он сам с женой приперся, кино не понравилось. Представляешь, видит он дочь, пьяную до обморока, и голого хмыря возле разрушенной мебели. Расстроился полковник и лишил меня, блядь, свободы! За что? Даже всунуть не успел!

— Мне бы твои заботы, Рома! — вяло утешил Казаков. — Это дело такое, успел бы отодрать, жениться б заставили… Извини, я посплю…

Роман настойчиво тормошил Казакова.

— Тебя друг во дворе зовет! Вставай!

Они вышли на крыльцо, и сразу же над забором показалась смеющаяся физиономия Горченко. Он подтянулся и сел боком на забор.

— Вадим, ну как ты устроился? — негромко закричал гость. — Захмелиться, рванина, хочешь? Тут внизу Батов, мы с ним выпили и о тебе вспомнили!

Часовой вышел из-за угла и стал возле калитки.

— Как же я выйду? — заволновался Казаков.

— Мы хотели пройти к тебе, но из офицеров никого нет. А эти нерки, — Горченко мотнул головой на часового, — не пустили. Бдят, мандавохи! Обхезались, салаги, от страха!

Часовой засмущался.

— Но мы предусмотрели этот вариант! Смотри! — и Горченко потряс двумя алюминиевыми фляжками. — А теперь наблюдай за действиями русского офицера!

Горченко размахнулся, как бросают противотанковую гранату, и с натужным стоном метнул фляжку. Звякнув о стену, она упала возле двери.

— Смотри не наебнись! — радостно закричал Казаков. — Держи, Роман. Давай вторую, Вася!

Часовой возбужденно топтался, интересно ему было, переживал немного — получится или нет.

Вторая фляжка не перелетела через колючую проволоку, пришлось подгрести к себе граблями радующий своей литровой тяжестью сосуд.

Помахав рукой, Горченко спрыгнул с забора, а арестанты, с фанфарами в душе, обнявшись за талию, вернулись в узилище.

— Портвейн, прямо скажем, как пресная моча! — кочевряжился связист. — Но молодцы парни! Уже семь, скоро жор. Ну, погнали, твое здоровье!

Нетрезвые тени покачивались на стенах, вечерняя прохлада согнала мух поближе к теплу лампочки, они умиротворенно грелись, не надоедали, прислушивались к веселым песням, собеседник казался остроумным, и лицо его трогало своей симпатичностью.

Принесли ужин — гороховый концентрат и невесомый, с коробок спичек, кусочек жареной рыбы. Казаков начал было возмущаться, что это за пайка, уж не за салаг ли их принимают, надо дать по ушам, чтоб неповадно было обворовывать арестованных офицеров.

— Не переживай ты! — урезонивал его Роман. — Зачем тебе эта рыба? Не нарушай кайф!

Сержант-караульный приволок матрацы и одеяла.

Казаков раскис, хотел сразу же завалиться спать, но связист не позволил.

— Сначала всех мух надо побить! Утром спать не дадут!

Закрыли окно и дверь, свернули в трубку газеты. Старший лейтенант, потрезвее, стал на табуретку, хлестал самодельной мухобойкой, с удовлетворением отмечал удачные удары. Казаков бил садящихся на стены и на стол, по-охотничьи кричал, занятие было интересным и даже увлекательным.

— Ты с оттяжкой, с оттяжкой! — возбужденно настаивал Роман. — Хоть одна останется, — жить не даст! С оттяжкой бей!

Заснули офицеры с чувством тихого счастья…

В семь утра зашел заспанный сержант.

Двое пришедших с ним губарей начали уборку.

Караульный унес постели.

Офицеры расстелили шинели, просунули через сетку в изголовье кровати ножки табуреток, устроили нечто вроде шезлонгов — можно было полулежать, опершись спиной на сиденье.

Покорно повозмущались гадостным завтраком, воруют, мерзавцы, беспощадно, совсем совести у шакалов нету.

Раскаленная подушка солнца заткнула окно, установилась банная жара, батальоны мух плавали в солнечных лучах, как в шампанском, беспардонно жужжали и ничего не боялись.

Невеселый майор пришел с обходом.

— Просьбы есть? Я не говорю о жалобах и претензиях, их быть не должно!

— Главное, выпустить меня завтра не забудьте, товарищ майор! — пошутил Роман.

Майор усмехнулся и посмотрел на Казакова.

— А у меня, товарищ майор, даже не просьба, а почтительнейшее пожелание. Нельзя ли сделать, чтоб газеты были? И хорошо бы липучек от мух, уячивают они нас немилосердно!

— Ты, я вижу, парень бойкий! — невозмутимо сказал майор. — Насчет газет посмотрим. Пока читайте уставы, — он кивнул на книжечки на столе, — там все написано. А липучек у нас даже в штабе дивизии нет. И еще. Повторится вчерашний номер, — будешь с губарями маршировкой заниматься по четыре часа в день… Я имею право тебе такое приказать… Чтоб мне все было в порядке!

Он вышел.

Казаков начал читать специально захваченную толстую книгу. Роман отвинтил крышку от часов и принялся в них ковыряться.

— Это моя единственная радость — часы чинить! Кроме поддачи, конечно. Сколько у меня их перебывало! Охуительная тьма-тьмущая! Особенно, когда молодых пригонят. Последний раз мне полную пилотку часов принесли — старики попросили ревизию сделать… Знают, суки, мою слабость!

Прячась от жары, посидели на бетонном полу в коридоре, возле туалета. Было прохладнее, но от мух и там не было спасения.

— Пусть налетает побольше! — злорадно говорил Роман. — Вечерком мы им устроим! Ух, пидарасы наглые, хуже жидов!

В этот раз мух били скрученными в жгуты и намоченными полотенцами. Побоище затянулось, хитрые мухи всячески старались не выдать своего присутствия, но горя местью за дневные страдания, человек победил…

Неделя, семь дней, семь раз лечь и проснуться оставалось до дембеля.

От великого счастья дрожали мышцы, Казаков забывал дышать, покрывался нервной испариной, мысленно умолял себя отвлечься, успокоиться, заснуть. Вытянувшись на койке, он злился, что распустился, позволил размечтаться, не удержал себя от будоражащих мыслей, растревожил…