Никого не было.

Только перед самым рассветом забылась Наталья короткой дремою. Но когда всполошилась — над Глухой падью уже вовсю сияло распрекрасное утро. Тайга паровала под солнцем. Перезванивалась птица. Но и в этой радости не отыскался Назар.

Тогда обезумевшая от горя Наталья побежала в деревню. Зачем? Мужа спрашивать? А там бабы в один голос заявили:

— Так и знали! Уволокла нечистая сила мужика. Упреждали мы тебя… А теперь не бегай, не плачь — не отыщешь. Лучше об себе подумай: пока не поздно, в деревню переберись…

— Да как же так? — подивилась Наталья такому совету. — Оставить Назара чертям на потеху?! Самой спокойнехонько с вами об этом судачить?! Какая ж я тогда ему жена? Да будь я трижды проклята, ежели отойду от этой тайны!

Жуткая Натальина клятва сразу же сделала все бабьи уговоры бесполезными. Никому больше не захотелось соваться до клятвенницы со своими советами…

Готовясь стать матерью, Наталья все ж таки перед самыми зазимками была вынуждена переселиться к людям. Бабы сразу же вознадеялись, что ради ребенка она и вовсе отступится от своего зарока.

Не обманула Наталья Назаровой надежды — в первый день весны родила сына. Да такого отвалила крепыша — еле справилась. Приходской батюшка Феофан благословил новорожденного на долгую жизнь и нарек его по отцу — Назаркою. С этим с Назаркою всю весну-летечко деревня тетешкаться бегала. До чего же добродушный пацаненок уродился — ни полслезы от него пустой, ни полкрика уросливого. Святое дитя, да и только!

Случаются такие, но редко.

— Это ей, Наталье, от господа бога подарочек за великое ее терпение, — дружно порешили бабы.

Только ни в горе своем неизбывном, ни в счастье превеликом не забыла молодая мать о данной ею клятве. Потому она и в жизни своей ничего не пожелала поменять, хотя за лето ее и в белошвейки до себя зазывала славная волостная барыня, и довольно богатый уездный бобыль сватов к ней присылал.

Отказала.

А с наступлением Казанской5 засуетилась она воротиться в Глухую падь.

Тут уж не то бабенки, мужики не стерпели:

— Да куды тебя несет — ворошить чертово гнездо! Хоть народ пожалей. А ну, как нечистая сила с твоего неуемного старания да над деревнею выплеснится? Ты, на подъем-то, вона какая ласточка — схватилась да улетела, а нам тут век оставаться жить.

— А и на кого ты дите кинешь? — высунулись из-за мужиков бабенки. — На нас, чо ли? Не-ет, матушка. У нас у каждой своих забот, хоть бей об заплот…

Когда ж увещеватели услыхали от Натальи, что она и не собирается никого за сына просить, того тошней набросились на нее:

— Дьявол тебя поймет, что ты за мать такая! Из какого ты крутого яйца умная такая вывелась — дитенка малого в сатанинское пекло тащить! Да какого ж ты там человека из него вырастишь! Да пошто ты такая беспутная оказалась?!

— Ну, вы! Путные-распутные! — охолодил их кипяток тем временем пребывающий дома дед Урман. — Много ли вами-то соколиков ясных в белый свет выпущено? Эвон сколько индюков пыжливых по деревне ходит-клюкает. Нешто их всех Наталья наклохтала?

Бабенки, понятно, поторопились тут же от Урмана отбрехаться. Пропажу Назара чуть ли не вменили ему в вину. Однако скоро остыли: шибко хорошим человеком был дед Урман. Только лишь бабка Шуматоха, опять нежданно-негаданно подскакнула до гаму, как черт до сраму, хрюкнула:

— Когда уж ты, мать-красота моя, столь себядумна, то и ступай; подыхай на Глухой заимке своей. А на деревне нет таких дураков, чтобы спасать тебя кинулись…

Как бы там ни была черница та задворинка не любима селянами, а слова ее легли, как говорится, прямо в очко. К тому же они вроде бы даже огородили Натальиных доброхотов от лишнего беспокойства. Не потому ли со временем в Глухую падь даже из охотников, даже мимолетом никто не заглянул…

А вообще-то надо было бы хоть кому-то, хоть одним глазком увидеть, какие ладные ясельки соорудила Наталья в леснухе своей для малого Назара — высокие да крепкие. Это чтобы холод от двери не подхватывал сыночка. Из корья соснового, из мягкой древесины понавырезывала молодая мать дитенку своему игрушек разных, яркими тряпицами пообшивала их — праздник да и только!

В тайгу надо сбегать, — мать сына накормит, напоит, леснухину дверь засовом закладет и заторопится на широких, деда Урмановых лыжах, в лесную чащу.

Далеко от заимки Наталья не убегала, но и возле не приходилось крутиться: зверь-то не дурак; разве станет он пастись по услеженному человеком месту?

Назарка же в теплой избе наиграется и повалится на бочок. И посапехивает, лежит. Мать домой возвернется, а он и просыпаться еще не собирается. Когда глазенки распахнет, у Натальи уже все готово. Посадит она сына возле себя, сама там шьет или вяжет, да сказки сказывает или песни поет. За матерью и Назарка чего-то повторяет-лопочет. Вроде бы понимает, соображает. А, может, и понимает. Душа-то у человека, она же сразу большой рождается. Большой да понятливой. Надо только уметь с нею разговаривать. Так что хватало им друг дружки, и никакого иного собеседника покуда не требовалось. Тут бы и насмелься какой удалой прибежать за заимку — проведать отшельников, только бы ненужную канитель привез.

Одно мешало Наталье сполна праздновать свое печальное счастье — настороженность тайги. Теперь все молодой матери казалось, что не только до нее доходит в тишине всякий надлом, всякая ветриночка, но и еще кто-то неотступно сторожит лес, а заодно и любой ее шаг, любой разворот…

Так минул Зиновий6. Нагнал он на молодой мороз снегирей-свиристелей. Переодел зайца в белую шубу. Взялся прошивать дятловой дробью малоснежный лес чище всякого солдатского барабана. Потом надумал сыпать порошею. Стал укрывать в тайге всякий и живой и мертвый след. Тем и приговорил он Наталью лишь только выскакивать на погоду — слушать да прикидывать: скоро ли зима-матушка окончательно обживет сибирские угодья свои.

Скоро седая приступила не только щедро посыпать, а и круто замешивать свою завируху. На Матрены7 она так задымила курой, словно бы у белой стряпухи изо всех сусеков разом шальной Сиверко повыдул всю как есть муку.

Только на Студита8 улеглась вся эта хурта. Небо вдруг прояснилось чуть ли не весенней лазурью. Но, взамен ожидаемого Натальей мороза-крепыша, запошлепывало по тайге с хвойной высоты подталым снегом.

Наталья испугалась и того большей оттепели да решила пробежаться по солнышку налегке — почитать следовую книгу тайги.

Безо всякой поддевки, только лишь в одной душегрейке, вскинувши ружьецо на заплечье, встала она на лыжи, поднялась по уклону на кромку пади и пустилась неторопливым скользом по зимнему теплу. Пошла и пошла она меж сосен величавых, мимо шустрого подлеска. Миновала безлистый карачай9 да негустой кедровик…

По следам, по снеговым сбоям Натальей поднималось то, что зверья полон лес, да только похоже — вроде бы кто-то перед нею побывал в тайге, чуть не до смерти напугал все лесное живье.

Наталья прикинула, насколько пустою будет ее охота, и поворотила вспять. Да прямо тут вот, в десяти шагах обратного ходу, споткнулась она о только что отшлепнутый оттиск рысьей когтистой лапы. Куцая шла явно по Натальиному следу.

Интересно! Очень даже интересно.

С каких это пор таежная шельма научилась ходить охотничьей тропою да к тому же еще и когти держать наготове? А где же теперь затаилась эта рыжая чертовка? За валежиной ли за крутобокой прижала она к затылку злые уши, на сосне какой среди густой хвои схоронила она себя от охотницы?

Наталья оглядела ближний лес, где оморочья10 рыжина должна была непременно высквозить для ее острого глаза. Вот она и в самом деле приметила на старой лесине желто-бурую боковину рысьей шубы. Сумела даже разглядеть, как под легким ветерком пошевеливаются ее шерстинки и, не мешкая, вскинула ружье.